Полвека любви
Шрифт:
И вот — Приморский бульвар, лучшее место во всем мире. Это — узкая зеленая полоса между набережной и каменным парапетом, за которым лежит в полукруглой своей чаше синяя бакинская бухта. Больше всего на бульваре акаций. В мае, в пору цветения, они источают сладковатый парфюмерный запах, и на них появляются метелочки скромных белых цветов. Среди бакинских мальчишек цветки акаций считались съедобными. Выдернешь цветочек из коричневого основания, пожуешь нежный корешок — вкуса, по правде говоря, почти никакого, так, нечто сладковато-горьковатое. Противно даже. Но мы жевали.
Иное дело — олеандры. Очень красивы эти кусты с их глянцевыми,
Хорош бульвар, залитый июльским солнцем. Но лучше всего на бульваре купальня — изящный ансамбль белых строений на сваях. К ним вел длинный-длинный пирс, и, пока идешь по его прокаленным на солнце доскам, ты все отчетливее слышишь приближающиеся всплески воды и восторженный ребячий гомон. Наконец наступает вожделенный момент: заперев одежку в шкафчик и привязав номерок к руке или щиколотке, ты бултыхаешься в бассейн, переполненный ребятней. Это бассейн с полом, здесь мы учились плавать. Осмелев, мы проникали меж свай в соседний бассейн — без пола. Здесь было просторнее. Мы пугали друг друга: с диким криком, вытаращив глаза, скрывались под водой — паршивая, надо сказать, игра. Так или иначе, плавать мы научились, и тут наступили прекрасные времена: мы вышли из бассейнов на открытую воду. Мы кидались в нее со скользких ступенек наружной лестницы. Хочешь — плыви налево, к задымленной полоске Черного города; хочешь — направо, к взгорку Баиловского мыса; хочешь — прямо, к серо-желтым откосам острова Нарген. Конечно, так далеко мы не уплывали — куда там! Мы плавали вокруг купальни, отдыхая на ступеньках лестницы. А еще можно было подняться на крышу, и тут были белые лежаки с распростертыми загорелыми телами, и, если посчастливится найти свободный, можно вытянуться, подставив спину жаркому солнцу и защитив голову специальной подвижной доской.
Ох и хорошая была купальня! Увы, давно уже ее нет. Уже тогда, в тридцатые годы, бакинская бухта была грязноватой, изрядно замазученной. Славно было купаться в норд: господствующий в этих краях северный ветер гнал от берега грязь, жирные коричневые мазутные «поля». Но когда задувал южный ветер, моряна, — все это прибивало обратно, и мы вылезали из воды покрытые бурыми пятнами мазута и бежали под душ. С годами в бухте и вовсе невозможно стало купаться. Да и обветшала наша купальня. В конце пятидесятых ее снесли. А все-таки жаль…
Лето 39-го тоже было жаркое, и тоже плавился асфальт под нашими шагами. С Лидой мы встречались каждый день.
Вот я сворачиваю со своей Красноармейской на улицу Петра Монтина (бывшую Азиатскую), дохожу до улицы Гоголя — и вижу: мне навстречу идет Лида. Улыбку она, наверное, выносит из дому, с ней спешит на свидание. Мы идем по многолюдной Торговой, по проспекту Кирова, поворачиваем на улицу Хагани — там, напротив площади Свободы, библиотека имени Шварца, я записан в ней, надо поменять книги.
(А кто такой этот Шварц? Вряд ли русский художник прошлого века Вячеслав Шварц. И конечно, не немецкий математик Герман Амандус Шварц. Наверное, это Исаак Шварц, деятель большевистской партии. Это сейчас я задумался — а тогда, в школьные годы, нам и в голову не приходило разузнать, какой Шварц дал имя библиотеке. Главное, библиотека была хорошая.)
Сдаю «Цитадель» Кронина, «Наши знакомые» Юрия Германа. Что бы взять такое
— Возьмите «Песню дружбы» Келлермана, молодые люди. Вам понравится.
Ладно, пусть будет «Песня дружбы». По дороге на бульвар мы говорим о книгах Бернгарда Келлермана. Мне нравится «Туннель», неистовый инженер Мак Аллан.
— Какая энергия! Это же гимн труду, инженерному гению.
— А мне не нравится твой Мак, — возражает Лида. — Он бесчувственный. Убивают его жену и дочку, а он, как фанатик, долбит и долбит свой туннель под Атлантикой.
— Ну почему же? Он очень даже переживает гибель жены…
— Вот «Ингеборг» — совсем другое дело, — продолжает Лида. — Столько лирики, и так здорово описана природа…
«Песня дружбы» ей понравилась. Да и мне тоже. Женщина полюбила слепого, но доброго и работящего человека, — это очень трогательно. Вообще, с тех пор как мы начали встречаться с Лидой, книги, в которых главенствует любовь, решительным образом вытесняют приключенщину и фантастику.
Вот мы вечером сидим в летнем кинотеатре «Красный Восток», смотрим новый фильм «Искатели счастья». Искоса поглядываю на Лидин профиль, на ее широко раскрытый, очень сочувствующий глаз. «Больше дела, меньше слов, нынче выпал нам улов», — несется из динамиков. А мне, думаю я, выпала огромная радость. Сижу рядом с необыкновенной девушкой, ее маленькая рука в моей руке, над нами небо, полное серебряных звезд, а перед нами — целая жизнь, и я хочу пройти ее до самого конца вместе с тобой, милая, хорошая. Мы ведь тоже — искатели счастья…
Каждый вечер мы — на бульваре. Мигают в черной бухте белые и красные огни. Жара к вечеру немного спадает, влажное дыхание моря вкрадчиво веет нам в лица. Мы сидим на скамье в темной боковой аллее (ее называют «аллеей вздохов»), тут на каждой скамейке по паре, — и аллея как бы насыщена электричеством. Поцелуи, поцелуи и объятия… жгучая тайна прикосновений.
Мама сказала:
— Что-то твои друзья перестали приходить. И куда ты ходишь каждый вечер?
— Ты знаешь, — говорю несколько смущенно, — я встречаюсь с девушкой… из параллельного класса…
И коротко рассказываю о Лиде.
— А почему ты не познакомишь нас с ней?
И верно: почему? Мы уже не дети, мы взрослые, ну и надо вести себя по-взрослому. Назавтра я привел Лиду к нам домой. Отец был, как всегда, на работе, а мама и бабушка встретили Лиду радушно, испекли пирог с яблоками. Уже тогда (о Господи, как давно это было!), уже тогда я заметил, как приветлива Лида, как доброжелательна ее манера разговаривать.
А разговоры-то были главным образом о поступлении в вузы.
Большинство наших выпускников подали заявления в АзИИ — Азербайджанский индустриальный институт, лучший бакинский вуз, готовивший инженеров-нефтяников, энергетиков, теплотехников. Часть — в медицинский институт. А я, ничтоже сумняшеся, послал документы в Ленинград, на архитектурный факультет Всероссийской академии художеств. Кроме документов отправил, как требовалось, свои рисунки. Я рисовал с детства — индейцев, красных конников, пиратов. Рисовал портреты школьных друзей. Несколько таких карандашных портретов, пару акварельных натюрмортов и два-три пейзажа — виды старинного дворца ширваншахов в Бакинской крепости — я и отправил в Ленинград. Мне казалось, что этого достаточно, чтобы тамошняя комиссия разглядела во мне будущего архитектора.