Полвека с небом
Шрифт:
Хрюкин рассмеялся:
— Ладно, Савицкий! Считай, поймал на слове. Только ты все же поосторожнее как-нибудь в следующий раз…
Командарм, конечно, понимал, что призывы к осторожности во время боевых вылетов звучат, мягко говоря, чисто риторически, но и в его положение тоже надо было войти. С одной стороны, он не желал рисковать жизнью одного из своих помощников, а с другой — не хотел запрещать мне летать.
Тимофей Тимофеевич Хрюкин был человеком во всех отношениях незаурядным. Сложную свою судьбу строил поистине собственными руками. Мой одногодок, он, родившись в семье батрака, с восьмилетнего возраста оказался в батраках у зажиточного казака. Затем беспризорничал, вновь вернулся в родную станицу. Там его вскоре избрали секретарем комсомольской ячейки. Потом работал молотобойцем в железнодорожном
Всегда бодрый, подтянутый, свежевыбритый, Тимофей Тимофеевич, казалось, постоянно излучал заряды живительной энергии. Уже одно только его присутствие оказывало на окружающих благотворное влияние, создавая атмосферу спокойной, не терпящей никакой суеты деловитости, уверенности в собственных силах. В людях он разбирался прекрасно и к тем, кто того заслуживал, относился с ровной, не колеблющейся от настроения доброжелательностью и уважением. Всегда внимательно выслушивал чужое мнение, что отнюдь не мешало ему твердо придерживаться собственного взгляда на вещи, если он в чем-то был уверен. В разговоре Хрюкин был немногословен, на улыбку скуповат, но зато когда улыбался, делал это столь заразительно, что неизменно вызывал у собеседника чувство ответной симпатии. Ну а о профессиональной компетентности генерала Хрюкина говорить попросту не приходится: воевал он умело, решительно, талантливо, избегая шаблонов и трафаретов.
Мы с Хрюкиным сразу почувствовали друг к другу взаимное расположение. Тимофей Тимофеевич, правда, считал, что я слишком много летаю, хотя, как уже говорилось, не пытался навязывать мне свое мнение. Да и я в этом вопросе всегда был тверд. Не летать для меня означало бы что-то вроде личного несчастья, если не катастрофы. И я по-прежнему не упускал возможности принимать участие в боевых вылетах.
Как-то барражировали мы восьмеркой в районе Мелитополя. Ведомым у меня был комэск из 43-го истребительного авиаполка капитан В. Меркулов. Мы только что сменили дежурившую здесь группу истребителей, прикрывавших с воздуха ведущие боевые действия войска, и небо казалось чистым. Внезапно с наземного пункта наведения сообщили, что в нашу сторону движется большая группа вражеских бомбардировщиков в сопровождении Ме-109.
«Хейнкели» шли плотным строем на излюбленной своей высоте — где-то между 2000 и 3000 метров. У нас высота была 4000 метров, а заодно и возможность набрать на снижении необходимую для эффективной атаки скорость. Вражеские истребители тоже находились выше бомбардировщиков. И когда наша восьмерка устремилась в атаку, «мессеры» попытались нас перехватить и связать боем. Но не успели. Выбрав мишенью головную машину, я быстро сокращал разделявшее нас расстояние. Воздушные стрелки с «хейнкелей», видя, что истребители прикрытия не поспевают, открыли сильный заградительный огонь — голубые трассы их пулеметов плели в воздухе губительную сеть. Подавив короткой предварительной очередью хвостового стрелка, я через несколько мгновений открыл по «хейнкелю» огонь на поражение. Бомбардировщик густо задымил и стал падать. Выходя из атаки, я обратил внимание, что воздушные стрелки стрельбу прекратили. Значит, «мессеры» уже здесь, мелькнула у меня мысль. И в этот момент в наушниках шлемофона послышались мои позывные:
— «Дракон»! «Дракон»! Я… — И голос Володи Меркулова, моего ведомого, внезапно оборвался.
Я тогда так и не понял, что случилось. В бою головой крутишь непрерывно, но не из любопытства. Ведомого я не нашел, зато увидел, как один из «мессеров» заходит в хвост «яку», и бросил свою машину на выручку. «Мессера», правда, срезать не удалось, но от «яка» он отцепился… А Меркулова в небе нигде не было.
И только позже, по рассказам летчиков и лейтенанта с пункта наведения, мне стала ясна картина того, что произошло
Скажу сразу: капитан Меркулов остался жив, успев выпрыгнуть из горящего «яка» с парашютом. Впоследствии он стал генералом и Героем Советского Союза. Но здесь я хочу подчеркнуть другое — ту самоотверженность и взаимовыручку, которые постоянно проявляли в бою наши летчики… Старший лейтенант Тищенко, выразивший готовность, когда я возвращался на подбитой после штурмовки вражеского аэродрома машине, «вывезти», если понадобится, меня с территории противника. И вывез бы! Как вывез из-под самого носа уже открывших автоматный огонь немцев комэск Маковский летчика Кузнецова… И капитан Меркулов, бросивший свою машину под трассы между мной и атаковавшим меня «мессершмиттом»… Всего два случая, но сколь о многом они говорят! О каком благородстве духа и бесстрашии сердца свидетельствуют! Я рассказал только о двух, а ведь таких случаев можно привести великое множество… Казалось бы, в войне всякий сам за себя: ведь ставка здесь — жизнь, а она у человека одна. Но выше собственной жизни ценили многие из тех, с кем мне довелось воевать, верность боевому товариществу, законам фронтовой взаимовыручки.
Среди немцев тоже хватало настоящих мужчин, храбрых и волевых летчиков, но самопожертвование во имя идеи или во имя дружбы было им несвойственно. Во всяком случае, на нашей территории, чтобы выручить попавшего в беду товарища, они не садились, собственной машиной в бою никого не загораживали, на таран не шли… Не то воспитание, как говорится.
Осенняя распутица застала нас в приднепровских плавнях, под Никополем. Немецкое командование, сознавая важное значение добывавшегося здесь марганца для нужд военной промышленности, стянуло сюда помимо войск и техники значительную часть 4-го воздушного флота, и никопольский плацдарм с ходу взять не удалось.
Впрочем, ни немцы, ни мы почти не летали. Грязь всюду стояла непролазная, грунтовые аэродромы раскисли, и густая земляная жижа столь плотно забивала при разбеге самолетов радиаторы охлаждения, что моторы, перегреваясь, выходили из строя. Необходимо было что-то срочно придумать. Генерал Д. Д. Лелюшенко — командующий 3-й гвардейской армией, чьи части готовились к наступлению, — требовал прикрытия войск с воздуха.
Собрал я инженерно-технический состав, пригласил, как всегда делал в трудных случаях, начальника политотдела Нила Денисовича Ананьева вместе с его помощником по комсомольской работе подполковником Полухиным и поставил вопрос ребром: что делать, как летать дальше будем? Ну а заодно уж вкратце пересказал свой последний разговор с генералом Лелюшенко. Вижу, присутствующие сполна прониклись серьезностью положения, но пока молчат. И главный инженер корпуса Сурков молчит, и его инженерная братия, и даже начальник политотдела Ананьев… Вопрос, и сам понимаю, сложный, требующий какого-то особенного, нестандартного, что ли, подхода. Однако вновь настойчиво спрашиваю:
— Что можете предложить, Василий Павлович? Не ждать же, в самом деле, пока раскисший чернозем морозами прихватит!
— Подумать надо, товарищ генерал, — отозвался Сурков. — Не знаю пока какой, но убежден: выход из положения должен быть.
— Разрешите, товарищ генерал, собрать комсомольский актив? — неожиданно обратился ко мне в этот момент Полухин.
Предложение Полухина меня вначале удивило.
— Нам не митинговать, а летать надо! — не удержавшись, довольно резко оборвал я. Но тут же спохватился: комсомольцы не раз выручали нас в трудную минуту. — Впрочем, поступайте, как считаете нужным.
Поздно вечером подходит ко мне Сурков и докладывает, что возникла идея закрывать перед взлетом решетку радиатора вырезанной из фанеры шторкой, а после взлета убирать ее с помощью протянутого в кабину летчика специального тросика.
— У кого возникла? — спрашиваю я. — У вас лично?
— Нет, — отвечает Сурков. — Комсомольцы на своем активе этот способ придумали. Они же и шторки на все самолеты за ночь изготовить берутся. Сами мы, без их помощи, так быстро не справимся.
И действительно, успели комсомольцы. К рассвету все было готово.