Поляна, 2012 № 01 (1), август
Шрифт:
X., вроде бы нормальный, а ходит тихонько-тихонько, говорит едва слышно и ужасно мало, глаза вечно блуждают где-то в небе. И необычайно начитанный. Потом оказалось, что весь мир считает одной большой кучей дерьма. Включая, конечно, братьев-писателей. Их даже в первую очередь.
Еще в нашей юности Z. всю ночь уламывал женщину, мучился с ней до утра, и, уже на последнем издыхании, как последнее (и как надеялся безотказное) средство признался ей, что он — писатель. Даже какое-то удостоверение показал. Не дала. Абсолютно никакого впечатления. Это его убило. Может быть, с тех пор разочаровался
X. как-то набрался смелости, разыскал адрес маститого писателя, заявился к нему с рукописью своего романа под мышкой. Позвонил в дверь, маститый открывает и, испуганно глядя на толстую папку, спрашивает:
— Вы ко мне, молодой человек?
— К вам! Умоляю… благословите!
— Благословляю! — поспешно сказал маститый и поскорее захлопнул дверь.
Потом X. хвастался друзьям, что его благословил сам…
В другой раз X. был в гостях у другого маститого. Потом хвастался, что тот подарил ему шариковую авторучку. Одно странно — пришел домой, попробовал — а она не пишет. Оказалось, в стержне кончилась паста. Что бы это значило?
Казалось бы, чего проще: молчи, не пиши, и никто не узнает, что ты бездарность.
Рассеянный, но ужасно щепетильный прозаик Y. часто брал у друзей по мелочи в долг. У кого рубль, у кого полтинник. И чтобы не забыть, писал себе на клочках бумаги записочки: такому-то должен рубль, такому-то полтинник. Прознав про эту его привычку, собравшись выпить пива, друзья подбрасывали ему фальшивые записки. Очень милый и добрый человек… Не удивительно, что милые, добрые люди с годами становятся мрачными человеконенавистниками.
Когда раздается окрик: «Эй, баран, куда прешь, там яма!», обидчивый человек фиксирует внимание на первой половине фразы, мудрый — на второй, и только бараны и гении идут своей дорогой.
«Если бы я был знаменитым писателем, я бы приятельствовал с олигархами и министрами культуры, встречался с президентом, числился правозащитником или сатрапом, обо мне бы говорили по телевизору, ко мне бы приставали на улице, я бы не знал, куда девать деньги, не ездил на метро, у меня не было бы времени лежать на диване и, вообще, я был бы маленьким, лысым и рыжим…»
Одного начинающего писателя пригласили на ответственное совещание в издательство, где решалась судьба его первой книги. На заседании у него прихватило живот. Из страха упустить драгоценный шанс, бедняга терпел до тех пор, пока… Книга, конечно, не вышла. Ужаснее всего, что все десять маститых писателей, присутствовавших на том заседании, как один описали этот случай в своих романах.
Однажды в редакцию пришел всклокоченный молодой человек, принес стихи. Ему стали мягко объяснять, что стихи — бред сумасшедшего. «Еще бы, — гордо кивнул молодой человек, — я же писал их в Кащенко!» — «Видите, значит, мы в вас не ошиблись». — «Значит, напечатаете?» — обрадовался автор.
Поэту Y. его теща, рассчитывая использовать молодого зятя и сэкономить, поручила отвезти пару чемоданов на дачу. Y. отказываться не стал, но, как бы между прочим одолжив у тещи денег, отвез чемоданы на такси.
Y. вздыхал, что давно бросил писать — уж нет ни настоящей литературной жизни, ни литературных кружков, где бы можно было «вращаться», спорить,
Когда-то один мэтр писал: «У нас нет литературной мафии. Мы никого не двигаем по блату. Нам ни от кого ничего не нужно. Жизнь как жизнь. Просто у кого-то больше таланта, у кого-то меньше. У кого-то больше энергии, у кого-то меньше. Кто-то здоров, кто-то болен…» Теперь забыли и про литературную мафию, и про саму литературу. Жизнь как жизнь.
X., большой любитель Льва Николаевича, долго мечтал написать произведение под названием «Казахи».
Иногда, читая рукописи приятелей-литераторов, так хочется по-дружески уберечь их от того, чтобы они не попали впросак со своими писаниями. Да как бы со своей критикой самому впросак не попасть. Во-первых, ты сам литератор, а следовательно, можешь глупо заблуждаться. Во-вторых, пытаться наставить на ум пишущего — это все равно, что тащить с рельсов человека, который как раз расположился там вкусно отобедать. Такого от него наслушаешься: не мешай, умник, порядочным людям обедать!
Тихая поэтесса грустно вздыхала: «Переспал со мной, а полюбить не успел…»
Z. ехидно посмеивается: «Я вас еще всех опишу, позора не оберетесь!»
«Братья-писатели ужасно высокомерные люди. Идешь мимо них к трибуне, так у них такие лица, как будто они на тебя буквально: тьфу-тьфу-тьфу. В общем, доходишь до трибуны весь оплеванный».
Еще Хэм замечал, что, говоря о литературе, нельзя не перейти на личности. Со всеми вытекающими отсюда прискорбными последствиями.
Как по-разному авторы реагируют, когда их уличают в безграмотности. Один улыбнется: извините, обмарался. Другая пойдет и отравится. Третий лишь досадливо отмахнется: гению, мол, все позволено.
Падение литературы. Первыми исчезают редакторы и критики. Потом читатели. Потом издатели. Писатели самые живучие. Они исчезают последними.
X. имеет склонность к милым оговоркам. Например: Багратион-Бонапарт.
Но еще забавнее, когда однажды в запале воскликнул: «Толстой и Достоевский — мои ученики!..» То есть хотел сказать «учителя».
A Y. частенько намекает-грозит братьям-литераторам: вот погодите, прославлюсь, начну печатать свои дневники, вы у меня попрыгаете!
Кое-что о реализме… Словно злой искуситель, писателя вечно преследует (подспудное ли, осознанное ли) желание достичь некоего неведомого идеала совершенства как художника, изображающего жизнь во всей ее полноте. А еще писателя искушает роль мудрейшего пророка, знающего жизнь во всех ее проявлениях, обнажающего все пружины бытия. Или, иначе говоря, писателю льстит, чтобы о написанном им говорили: «это точно сама жизнь!». И не только говорили, а чтобы так и было на самом деле… При этом существует мнение, что все великие мастера слова и их великие творения соответствовали всем критериям предельной честности и реализму.