Полярная звезда
Шрифт:
— Что там такое опять о Зине?
— Зина и ты.
— Опять гадаешь.
— Нет.
Рано или поздно авторитеты следует признавать. Слава сел на нижнюю койку и закрыл лицо руками.
— Господи, что скажет отец, когда узнает?
— Может, он и не узнает ничего. Но ты должен рассказать мне все.
Слава поднял голову, глядя перед собой пустыми, невидящими глазами и тяжело дыша.
— Он убьет меня.
Аркадию пришлось поторопить его.
— Думаю, что ты раз или два пытался сказать мне, но мне не хватило тогда сообразительности понять тебя. К примеру, я никак не мог
— О, по-своему он очень старался помочь.
— Твой отец?
— Замминистра. — На мгновение Слава смолк. — Зина настаивала на том, чтобы быть рядом со мной на этом судне. Какая насмешка! Как только мы вышли из порта, все между нами было кончено, как будто мы и не знали друг друга.
— Он позвонил, чтобы тебя назначили на «Полярную звезду», а затем, по твоей просьбе, приказал, чтобы сюда же устроили и Зину?
— Он никогда не отдавал приказов, он просто звонил начальнику порта и спрашивал, есть ли какие-нибудь объективные причины для того, чтобы отказать некоему человеку в чем-то. Он говорил, что в этом заинтересовано министерство, и все всё прекрасно понимали. У меня было все: и нужная школа, и нужный учитель, и министерский автомобиль, который отвозил меня домой. Знаешь, первым признаком перестройки стало то, что он не смог устроить меня на Балтику — только Тихий! Вот поэтому-то Марчук и ненавидит меня. — Слава уставился в полутемную каюту с таким видом, будто за столом с батареей телефонов сидело привидение. — У тебя никогда не было такого отца.
— Был, но я разочаровал его еще в юношестве, полностью и окончательно, — разуверил его Аркадий. — Все мы совершаем ошибки. Ты же не мог знать, что до того, как ты обнаружил ее записку, я уже осматривал постель. Правильнее будет сказать, до того, как ты подложил туда записку. Ты написал ее на листке, вырванном из Зининой тетради, которую ты же и унес из ее каюты. Сразу я этого не сообразил. В тетради было что-нибудь, чего я не видел?
На третьего помощника напал нервный смех.
— Только еще пара-тройка других предсмертных записок. Я вырвал их и выбросил: сколько раз человек может сам себя убить?
— Значит, ты руководил ансамблем и наблюдал в это самое время, как девушка, которой ты помог устроиться на судно, отплясывала с американскими рыбаками, не обращая на тебя ни малейшего внимания?
— Но об этом никто не знал.
— Ты же знал.
— Мне было противно. В перерыве я вышел покурить на камбуз, чтобы не встретиться с ней. Но она все же вошла и тут же вышла, не посмотрев даже в мою сторону. Использовать меня она уже больше не могла, а значит, я и не существовал для нее больше.
— Ничего этого в твоем рапорте не было.
— Нас никто не видел. Однажды я попытался поговорить с ней, в кают-компании, но она пообещала пожаловаться капитану, если я хоть раз еще подойду к ней. Вот тогда-то я только начал замечать, что происходит между Зиной и главным капитаном флотилии. А что, если он знал обо мне? Я был не настолько глуп, чтобы заявить, что я, по всей видимости, был последним, кто видел ее живой.
— Это и в самом деле так?
Буковский осторожно
— Треснула. Уж на что трудно купить хороший саксофон, а когда ты становишься наконец его владельцем, оказывается, что невозможно достать трости. В любом случае, они держат тебя под контролем.
Так же осторожно он поставил трость на место, так опытный ювелир вставил бы камень в оправу.
— Не знаю. Она из какой-то кастрюли вытащила пластиковый пакет, заклеенный скотчем, спрятала его под своим жакетом и вышла. Я думал, люди на палубе видели ее после меня, но никто ничего не сказал ни о жакете, ни о свертке под ним. Детектив из меня никудышный.
— Пакет был большой? Какого цвета?
— Довольно большой, черный.
— Смотри-ка, запомнил! Как движется дело с Воловым?
— Над ним-то я и размышлял, когда ты вошел.
— Во тьме?
— Какое это имеет значение? Что я могу сказать такого, чтобы мне все поверили? Ведь можно исследовать его легкие, чтобы выяснить, действительно ли он погиб в огне. — Он горько рассмеялся. — Марчук говорит, что если я все сделаю правильно, то он поможет мне с поступлением в партийную школу, а это равносильно тому, что он сказал бы: тебе никогда не быть капитаном.
— Может, тебе и в самом деле не стоило бы. А как насчет министерства?
— Быть в подчинении у собственного отца?
— Музыка?
— Перед тем, как переехать в Москву, мы жили в Ленинграде, — не сразу ответил Слава. — Ты знаешь Ленинград?
До этого момента Аркадию как-то и в голову не приходила мысль о том, насколько Слава был одинок. Этому мягкому молодому человеку судьбой было предназначено сидеть в кабинете с окном на Неву, а вовсе не мыкаться в суровых условиях тихоокеанского севера.
— Да.
— Баскетбольные залы неподалеку от Невского? Нет? Ну так вот, мне было лет пять, когда я увидел, как там играли какие-то негры из Америки. Ничего подобного я не видел ни до, ни после, казалось, они прилетели с другой планеты. Все они делали не так: броски легкие, смех оглушительный, я даже уши прикрывал ладонями, когда они смеялись. Вообще-то они не были баскетболистами, они были музыканты, приехали выступить в доме культуры, но представление отменили, потому что они играли джаз. Вот они и отправились вместо концерта сыграть в баскетбол. Но я могу себе представить, как они играют музыку — наверное, как черные ангелы.
— А что обычно играл ты?
— Рок. В институте у нас был свой ансамбль. Писали свои песни, но цензура в лице дома творчества их не пропускала.
— Должно быть, вы были популярны.
— Да, мы же, вроде бы, бросали вызов властям. Я всегда был либералом. Скопище идиотов на нашем корыте никак не может этого понять.
— Ты и с Зиной так познакомился? На танцах? Или в ресторане?
— Нет. Владивосток тебе тоже знаком?
— Примерно так же, как и Ленинград.
— Я ненавижу Владивосток. Неподалеку от стадиона есть пляж, где летом все загорают и купаются. Можешь себе представить: пирс, покрытый полотенцами, надувными матрасами, всюду шахматы, бутылочки из-под лосьона для загара и изобилие обнаженных тел, которого ты уже давно не видел.