Полынь: Стихотворения и поэмы

Друнина Юлия Владимировна

«Русский вечер…»

Русский вечер. Дымчатые дали. Ржавые осколки на траве. Веет древней гордою печалью От развалин скорбных деревень. Кажется, летает над деревней Пепел чингисханской старины… Но моей девчонке семидневной Снятся удивительные сны. Снится, что пожары затухают, Оживает обожженный лес. Улыбнулось, сморщилось, вздыхает Маленькое чудо из чудес.

БАНЯ

Я у памяти в плену, Память в юность тянет!.. По дороге на войну Завели нас в баню. Мы разделись догола, И с гражданским платьем Жизнь гражданская ушла… Дымно было в хате, Там кипели чугуны, Едким щелоком полны: Щелок вместо мыла — Так в те годы

было. Пар валил от черных стен, Не моргнувши глазом, Всех девчат Старик туркмен Кистью с хлоркой мазал! Приговаривал, смеясь: — Нэ смотрите строго. «Автоматчики» у вас Завэстись нэ смогут. Зря ты, дэвушка, сэрдит! Нэту, дочка, мыла…— Вот каким в солдатский быт Посвященье было! Да, прелюдия войны Прозаична малость… Опустели чугуны, Смыли мы усталость И, веселые, потом Вылетев в предбанник, С визгом бросились гуртом К обмундированью. Вмиг на мокрые тела Форму, а не платье! — Ну, подруженька, дела! Ты не девка из села, А лихой солдатик! До чего ж к лицу тебе Гимнастерочка х/б! Мы надели щегольски, Набекрень, пилотки! Ничего, что велики Чуть не вдвое башмаки В километр обмотки. Все, подружка, впереди: И медали на груди, И другая доля — Лечь во чистом поле… — Стройсь! На выход!— Взвился крик. Вышли мы из бани. Вслед смотрел туркмен-старик Грустными глазами. Может, видел дочь свою… Он сказал: — Ее в бою Ранило, однако. Но нэ очень тяжело…— И добавил: — Повэзло…— А потом заплакал…

КОРОВЫ

А я вспоминаю снова: В горячей густой пыли Измученные коровы По улице Маркса шли. Откуда такое чудо — Коровы в столице? Бред! Бессильно жрецы ОРУДа Жезлы простирали вслед. Буренка в тоске косила На стадо машин глаза. Деваха с кнутом спросила: — Далече отсель вокзал?— Застыл на момент угрюмо Рогатый, брюхатый строй. Я ляпнула, не подумав: — Вам лучше бы на метро!— И, взглядом окинув хмуро Меня с головы до ног, — Чего ты болтаешь, дура?— Усталый старик изрек. …Шли беженцы сквозь столицу, Гоня истомленный скот. Тревожно в худые лица Смотрел сорок первый год.

ОПОЛЧЕНЕЦ

Редели, гибли русские полки Был прорван фронт, прорыв зиял, как рана. Тогда-то женщины, подростки, старики Пошли… на армию Гудериана. Шла профессура, щурясь сквозь очки, Пенсионеры в валенках подбитых, Студентки — стоптанные каблучки, Домохозяйки — прямо от корыта. И шла вдова комбата, шла в… манто — Придумала, чудачка, как одеться! Кто в ополченье звал ее? — Никто. Никто, конечно, не считая сердца. Шли. Пели. После падали крестом, Порою даже не дойдя до цели… Но я хочу напомнить не о том, Хочу сказать о тех, кто уцелели. Один на сотню — да, таков был счет, А счетоводом — сорок первый год… На Красной Пресне женщина живет. Нет у нее регалий и наград, Не знают люди, что она — солдат. И в День Победы не звонит никто Смешной старушке в стареньком манто. Ей от войны на память — только шрам… Но женщина обходится без драм. «Я, — говорит — везучая, жива!» Далекая военная Москва. Идет в окопы женщина… в манто — Придумала, чудачка, как одеться! Кто в ополченье звал ее? — Никто. Никто, конечно, не считая сердца…

ОКОПНАЯ ЗВЕЗДА

И вот она — родного дома дверь. Придя с войны, в свои неполных двадцать, Я верила железно, что теперь, Мне, фронтовичке, нечего бояться. Я превзошла солдатский курс наук — Спать на снегу, окопчик рыть мгновенно, Ценить всего превыше слово «друг», И слову «враг», понятно, знала цену. Изведала санбатов маету… Одно не знала — никому не надо Теперь мое уменье на лету, По звуку различать калибр снаряда, Ужом на минном поле проползать, А если нужно — в рост идти под пули. (В хвосте за хлебом у меня опять — В который раз! — все карточки стянули…) Меня соседки ели поедом: — Раззява, растеряха, неумеха!— Меня в свой черный список управдом Занес, как неплательщицу, со вздохом. Но главное, что сеяло испуг Во мне самой и подрывало силы — Неясность, кто же враг тебе, кто друг: На фронте это невозможно было… И все-таки, сейчас, через года, Я поняла, солдаты, слава богу — Окопная суровая звезда В то время освещала нам дорогу. И все-таки она нам помогла, Там,

где житейские бушуют войны, Не вылететь из тряского седла И натиск будней выдержать достойно. Уметь спокойно презирать иуд, Быть выше злости, зависти, наживы, Любить любовь, благословлять свой труд И… удивляться, что остались живы.

«Могла ли я, простая санитарка…»

Могла ли я, простая санитарка, Я, для которой бытом стала смерть, Понять в бою, что никогда так ярко Уже не будет жизнь моя гореть? Могла ли знать в бреду окопных буден. Что с той поры, как отгремит война, Я никогда уже не буду людям Необходима так и так нужна?..

ТРИ ПРОЦЕНТА

По статистике, среди фронтовиков 1922, 1923 и 1924 годов рождения к концу войны в живых осталось три процента.

Вновь прошлого кинолента Раскручена предо мной — Всего только три процента Мальчишек пришло домой… Да, раны врачует время, Любой затухает взрыв. Но все-таки как же с теми — Невестами сороковых? Им было к победе двадцать, Сегодня им пятьдесят. Украдкой они косятся На чьих-то чужих внучат…

«Мы вернулись. Зато другие…»

Мы вернулись. Зато другие… Самых лучших взяла война. Я окопною ностальгией Безнадежно с тех пор больна. Потому-то, с отрадой странной, Я порою, когда одна, Трону шрам стародавней раны, Что под кофточкой не видна. Я до сердца рукой дотронусь, Я прикрою глаза, и тут Абажура привычный конус Вдруг качнется, как парашют. Вновь засвищут осколки тонко, Вновь на черном замру снегу… Вновь прокручивается пленка — Кадры боя бегут в мозгу.

«О, хмель сорок пятого года…»

О, хмель сорок пятого года, Безумие первых минут! …Летит по Европе Свобода — Домой каторжане бредут. Скелеты в тряпье полосатом, С клеймами на тросточках рук Бросаются к русским солдатам: «Амиго!», «Майн фройнд!», «Мой друг!» И тихо скандирует Буша Его полумертвый земляк. И жест, потрясающий душу,— Ротфронтовский сжатый кулак… Игрались, последние акты — Гремел Нюрнбергский процесс. Жаль, фюрер под занавес как-то В смерть с черного хода пролез! И, жизнь начиная сначала, Мы были уверены в том, Что черная свастика стала Всего лишь могильным крестом. И тихо скандировал Буша Его полумертвый земляк. И жест, потрясающий душу,— Ротфронтовский сжатый кулак… Отпели победные горны, Далек Нюрнбергский процесс. И носятся слухи упорно, Что будто бы здравствует Борман И даже сам Гитлер воскрес! Опять за решеткой Свобода, И снова полмира в огне. Но хмель сорок пятого года По-прежнему бродит во мне.

«Я опять о своем, невеселом…»

Я опять о своем, невеселом,— Едем с ярмарки, черт побери!.. Привыкают ходить с валидолом Фронтовые подружки мои. А ведь это же, честное слово, Тяжелей, чем таскать автомат… Мы не носим шинелей пудовых, Мы не носим военных наград. Но повсюду клубится за нами, Поколеньям другим не видна — Как мираж, как проклятье, как знамя — Мировая вторая война…

САПОЖКИ

Сколько шика в нарядных ножках, И рассказывать не берусь! Щеголяет Париж в сапожках, Именуемых «а-ля рюс». Попадаются с острым носом, Есть с квадратным — на всякий вкус. Но, признаться, смотрю я косо На сапожки, что «а-ля рюс». Я смотрю и грущу немножко И, быть может, чуть-чуть сержусь: Вижу я сапоги, не сапожки, Просто русские, а не «рюс»,— Те, кирзовые, трехпудовые, Слышу грубых подметок стук, Вижу блики пожаров багровые Я в глазах фронтовых подруг. Словно поступь моей России, Были девочек тех шаги. Не для шика тогда носили Наши женщины сапоги! Пусть блистают сапожки узки, Я о моде судить не берусь. Но сравню ли я с ними русские, Просто русские, а не «рюс»? Те, кирзовые, трехпудовые?.. Снова слышу их грубый стук, До сих пор вижу блики багровые Я в глазах уцелевших подруг. Потому, оттого, наверное, Слишком кажутся мне узки Те модерные. Те манерные, Те неверные сапожки.