Полынь-трава

Кикнадзе Александр Васильевич

Детина повернулся:

— Сам или с помощью полицейского?

— Зачем же с помощью полицейского? Я могу это сделать сам.

— Если ты такой смелый, выйдем.

— Джимми, куда ты? Я тебя никуда не пущу. Если на каждого хулигана обращать внимание, — провизжала девушка, — кино вообще нельзя будет спокойно смотреть!

Николай прошептал на ухо Доре:

— Обо мне не беспокойся. Сиди тут и жди.

Он испытывал нечто похожее на то, что чувствовал, когда первый раз выходил на поединок дзюдо. Сердце билось чуть быстрее, чем обычно, и ладони

стали слегка липкими.

Вихляющей неторопливой походкой подошел верзила. Вытер рот тыльной стороной руки, вынул из кармана жевательную резинку, положил в рот, надменно посмотрел на Николая и спросил:

— Знаешь, где больница, а где кладбище?

Не говоря ни слова, Николай схватил верзилу за отвороты пиджака, потянул на себя, упал на землю, правой ногой уперся в грудь неприятеля, сделал ловкий кувырок и, зажав между коленями его правую руку, повалил на спину. Тот взвыл от боли и прохрипел:

— Убью! Сейчас встану и убью!

— Попробуй, если тебе удастся. Лучше поступить по-другому. Сейчас вернемся в зал, и ты извинишься перед моей подругой. Ну как?

Детина молчал, и тогда Николай сильнее надавил на руку.

— Хорошо, пошли.

— Извинишься?

— Да.

Но едва они сделали несколько шагов, как верзила сбоку ударил Николая, повалил и начал бить ногой. Николай скорчился от боли, и тогда на помощь Джимму поспешили двое парней, стоявших неподалеку. Уже потом, много времени спустя, Николаю начало казаться, что они ждали этой драки. Но в ту минуту он ничего не чувствовал, кроме града ударов, обрушившихся на него, согнулся, сжался, закрыл лицо. И вдруг услышал спасительное русское:

— Господа, здесь трое на одного. — И сразу же несколько молодых людей набросились на неприятелей Николая, подхватили его под руку и повели к машине, вытирая платками лицо.

Кровь сочилась из носа, были разбиты губы, левый глаз плохо видел. Единственное, что сумел произнести Николай, это «Спасибо, братцы».

— Наш? Вот это да! Ну, о чем разговор!

Люди, говорившие друг с другом по-русски, аккуратно посадили Николая в «шевроле», стоявший неподалеку, и повезли его чуть ли не через весь город к знакомому доктору.

Еще по дороге Николай попросил одного из спутников вернуться за Дорой и проводить ее домой.

Николай позвонил матери и сказал, что задержался у новых знакомых, при этом вопросительно посмотрел на хозяина дома:

— Как назвать вас?

— Скажите, что вы в гостях у Шевцова Анисима Ефремовича, из Восточного института.

Когда Николай кончил говорить, Шевцов попросил у него телефонную трубку:

— Буду рад познакомиться с вами, госпожа Болдина. Мы тут умыкнули вашего сына. Знаете, маленькая русская компания, петербуржцы, встретили земляка. Вы, пожалуйста, не волнуйтесь, если Николай немного задержится. Очень благодарен, — И, переведя взгляд на Николая, сказал, демонстративно окая:

— Господа, я думаю, у нас будет хороший вечер. А сейчас прошу познакомиться…

Шевцову можно было дать на вид лет сорок пять — сорок семь.

Его напряженное, словно натянутое лицо, глубоко лежащие блеклые глаза выдавали натуру холодную и замкнутую. Однако чувство благодарности, шевелившееся в душе Болдина, заставило его сделать скидку на внешность — разве не бывает она обманчивой?

— Я счастлив представить вам своего друга господина Грибова Григория Андреевича, — произнес Шевцов и будто через силу улыбнулся.

У Грибова были резко завернутые уши и крутой лоб. Выглядел он моложе Шевцова года на четыре. Протянул для знакомства левую руку, правая была перебинтована: именно его хук в челюсть свалил мулата с ног. И вообще большая сила чувствовалась во всей этой дородной, устойчивой фигуре.

— Теперь нам осталось познакомиться со Львом Львовичем Нестеренко, — заокал Шевцов. (Болдин отметил про себя: Нестеренко лет около сорока, самый высокий в этой компании, хотя, впрочем, можно было бы добавить: «Самый угрюмый и молчаливый».) — После чего мы сможем, завершив с официальной частью, или, как говорят дипломаты, с протоколом, перейти к более приятной половине вечера, не так ли? — подмигнул Грибову.

Тот открывал бутылки.

— Кстати, что стало с верзилой? — поинтересовался Шевцов, — У него вряд ли сохранилось желание смотреть фильм, А впрочем, я благодарен ему. Возможно, если бы не он, мы бы так и не встретились и не познакомились. Так говорите, Николай Болдин? Не сын ли Павла Александровича? О, тогда я рад вдвойне. Павел Александрович — почтенный, уважаемый человек. Поверьте, я это говорю не ради комплимента. Так думают многие канадские русские.

— Или русские канадцы, — вставил Грибов, разливая по стаканам виски.

— Вам что?

— Водку с томатным соком, только совсем немного.

— Как хорошо вы сказали по-русски: «Спасибо, братцы». Англичанин скажет только: «Спасибо, братья», у них нет тех оттенков в слове «брат», которые есть в русском. Смотрите, по-нашему это и «братья», и «братцы», и «братишки». Ох, интересный все-таки язык! Какое же это оружие, какая это сила в руках тех, кто может им пользоваться свободно, — произнес Шевцов. — А эти английские артикли, я никак не могу к ним привыкнуть и вечно их путаю. Вернуться бы, братцы, в Россию хотя бы ненадолго. Пожить там, почувствовать кругом родную речь. Выпьем за наше знакомство.

— И за Россию, — прибавил Грибов.

Молча чокнулся Нестеренко.

— За знакомство, за Россию, — произнес Болдин.

Уже то было счастьем, что он спасен и что говорят с ним по-русски. Не часто выпадали на долю Николая такие минуты. С годами он начинал все больше понимать, какое это счастье — слышать, ощущать и чувствовать родную речь, и при этом сожалеючи думал и о себе, и об отце с матерью, и о других эмигрантах, которые вынуждены были сами себя наказать высшим наказанием: променять родные поля, песни, речь, родные радости и горести на то, чему учиться заново, да так и не научиться никогда. Но они бежали от большевиков, и этим сказано все.