Полынь
Шрифт:
В кухне стояла хорошо побеленная русская печь, на левой стороне — буфет, стол и скамья.
Две внутренние двери вели в другие комнаты. Их оказалось четыре. Была хорошая мебель: кровать-диван, зеленые стулья, громоздкий платяной шкаф, телевизор, приемник. Женщина провела меня в маленькую угловую комнату с узкой кроватью и круглым столом. Возле стены в просторном ящике кучей были нагружены красные крупные помидоры. Окно выходило в сад, за которым виднелось все то же знойно-золотистое
— Федька, принеси графин, — сказала женщина в сторону одной из дверей, за которой слышался легкий перестук молотка.
— Некогда, — сказал за этой дверью голос парня, который шел со мной от пристани.
Мужчина в кухне кашлянул, сильно пнул ногой дверь — его громкие шаги застучали по сеням.
Женщина улыбнулась мне краешком губ.
— Малец упрямый, — она кивнула на смежную комнату. — Беда с ним. От рук отбился.
Алла, девчонка лет двенадцати, чернявенькая, хмуро и замкнуто выглянула из комнаты, где был брат.
Снаружи, со двора, послышался гулкий стук — Чехломеев, вероятно, что-то делал.
— Федька, сходи, в сельпо, соли нет, — сказала женщина, как-то робко, неуверенно заглянув на сыновнюю половину.
— В погребе много, все копите, — сказал Федька.
— Кончилась, вчера еще кончилась, — запричитала мать.
Алла стрельнула по мне своими черными, с косинкой, глазами — в них светилась удивительная чистота: девчонка еще не научилась обманывать.
— Соли полная кадушка, — сказала девочка.
Женщина вздохнула и пошла в погреб.
В кухню вышел в новом клетчатом костюме парень, Федька, мне он показался почему-то выше ростом, тяжелей. Он неторопливо закурил папиросу, три раза сильно затянулся, пыхнул дымом и, настороженный, вышел на улицу. Сразу же явился Чехломеев, большой, плотный, и присел к столу. Вытер шею, лицо, красные уши платком и властно приказал:
— Жена, сготовь стол.
Посидел немного, приподняв брови, спросил:
— Вы, товарищ, по части посевной?
— Я по другой части.
Чехломеев кашлянул в кулак:
— Стало быть, из РТС?
— Из поисковой группы. Буду составлять карту местности.
— Вот оно что! Интересуются верха нашими недрами?
— Интересуются.
— Нынче все в движении, — обобщающе сказал Чехломеев. — Сплошная диалектика. А у нас с хлебом беда. Хлеб повыгорел. Два поля начисто. Тошно глядеть.
Еще было довольно рано. Солнце — красное, налитое — клонилось к земле. Мне нужно было кое-что уточнить на завтрашний день в правлении, главным образом выпросить машину для поездки в Большие Старцы, село этого же колхоза.
Все живое попряталось от страшной жары. Разморенные, вялые собаки лежали под крылечками,
«Очень тут все странно», — подумал я о том свертке, который почему-то не взял Федька.
Договорившись в правлении насчет машины и просидев там с полчаса, я вышел опять на улицу. Просинь сумерек заметно проглянула в поле, солнце уже зашло. В огне заката нескончаемой ровной дорогой светлела Волга. По дороге стремительно катилось, разрастаясь все шире, белесое облако пыли.
Оказывается, мчался лишь один грузовик. Он с грохотом вырвался из облака пыли, затарахтел по крепкой дороге главной улицы в сторону правления. В кузове я увидел тех парней, что обливались возле колодца.
Федька подмигнул мне сверху, махнул выгоревшей кепчонкой, как давнему знакомому.
Не в состоянии дальше двигаться, я сел под ближайший плетень.
Мужчина лет сорока, тоже разморенный, сидел рядом в канавке и грыз арбуз. Отломив и протянув мне увесистый кусок, он кивнул на грузовик и сказал:
— Видишь ты, ударники маются.
— Что за ударники? — спросил я.
— Мы хлопцев так шутейно зовем. Организовали комсомольский пост. Хлеба-то, видите, нынче кот наплакал. Ну и бьются ребята. Прорехи, значит, ищут К Антону теперь привязались.
— А кто Антон?
— Да родня Федьки Чехломеева. С родни, видишь, начал. Геройский парень. Только жаль — худо будет ему.
— Почему?
Мужчина задумчиво обтер губы ладонью, покачал головой:
— Оттого, что тут у них, у Чехломеев, родня на родне. Заедят. Крепную жилу рубит. Родную…
В это время группа парней, возглавляемая Федькой, подошла к дому, из-за плетня которого недавно выглядывал Антон, дававший сверток на причале.
Антон вышел к калитке, ребята, окружив его, пошли с ним к сараю.
На крыльце что-то громко закричала женщина, потом завыла в голос, даже жутко стало немного, — выла как на поминках.
— Антон в колхозной кладовой работает. Федька не дурак, унюхал: ворует хлебушко-то. А то нет? Известно, воруют. На ворованном, гады, всю жизнь строят! — Мужчина со злостью швырнул арбузную корку в пробегавшую мимо собачонку, та с визгом кинулась по улице, пугая кур под плетнями.
По селу медленно и трудно прошагала группа женщин. Лица и руки их были темные, они шли так, как в войну двигались солдаты после боя.