Полынь
Шрифт:
— Я уже у вас привык, — сказал Боровиков. — Жить можно. Ничего.
— Ничего, — сказала Катя.
— И мы еще свое скажем! — Он снова пнул кулаком в полотенце, и, казалось, забыл о Кате.
— А на почту вы приходите, — сказала Катя. — Люди всегда ждут. Иначе нельзя.
— Мы еще скажем! — проговорил в другой раз боровиков.
«Это он для Елизаветы Егоровны говорит, — сказала себе Катя. — А меня даже и не видит».
Боровиков перекинул за плечо полотенце, сорвался и побежал к реке, разрывая грудью цепкий кустарник. Затем наверх долетел сочный, сильный всплеск.
В
Катя несла ее в вытянутой руке и, бледная, взволнованная, слушала свое сердце: оно билось и пело.
И не знала — к радости или к горю…
Запах хлеба
Под крыльями самолета, затянутая зноем, стлалась заволжская степь. Она выплывала из-за горизонта, то ржавая от выжженных солнцем хлебных полей, то синяя от дальних озер, — степь походила на тигриную шкуру.
Наш «ишачок», на котором я вылетел из областного центра, пошел наконец-то вниз, ткнулся в землю, немного пробежал и замер возле белого аэровокзала.
Мне нужно было за Волгу, в колхоз «Верный путь», в село Сикаревку. Я спустился к причалам. Здесь стояло свое особое царство лодок и баркасов, катеров и буксиров. Здесь пахло мазутом, смоленым деревом, водой и мешками пассажиров. Здесь сидели, стояли и лежали на теплых досках причала люди, измученные проклятой сорокаградусной жарой, — все осоловело глядели на реку. На другую сторону курсировал знакомый Мне по прошлым приездам белый и хлопотливый пароход «Минин».
Ко мне подошел стриженный под «бокс» мужчина лет сорока, в речной форме, помигал, всматриваясь в песчаную отмель, и сказал:
— Погибаем от температуры.
— Кошмарное лето, — сказал кто-то за моей спиной.
— Без хлеба останемся, — произнес стриженый, продолжая глядеть на Волгу, — сгорел начисто. А ведь хлеб — корень жизни…
Люди вдруг зашевелились, пошли по причалам, — из воды вырастал «Минин».
Показалось, что «Минина» погнало вниз течение, но вот он очутился у самого берега, легонько ударился о мокрые доски причала и замер.
На палубе появился невысокий, в спецовке, мужчина со швартовыми в руках, размахнулся и кинул веревку.
— Леонов, примай! — крикнул он охрипло.
Леонов тотчас осторожненько протянул мужчине о спецовке тугой, перетянутый шпагатом сверток, и тот сказал нарочито громко:
— Рубашки все заштопала?
— Все как есть, — сказал Леонов, подмигнув.
— Ну бывай, — сказал мужчина в спецовке.
На сходнях другого берега ждала такая же группа людей.
В сторонке стоял худощавый и смуглолицый парень в цветной ковбойке, в рыжих кирзовых сапогах и а серой кепке, посаженной на самую макушку. Как только «Минин» пришвартовался, парень подошел к мужчине в спецовке. Тот протянул сверток, но его рука повисла — парень не взял. Высокий и собранный, он что-то резкое сказал мужчине. У того даже лицо
Не успел я подняться на изволок, как сзади послышался шорох шагов — за мной следом поднимался длиннорукий парень. Мы пошли рядом. Земля дышала жаром. Над желтой пшеницей текло, точно сотканное из стекла, голубое марево. Дуновения даже не было. Пересохшие колосья мертво щетинились под насыщенным зноем небом. Сухая, выжженная трава хрустела под ногами, как проволочная. В стороне, прямо по пояс в редкой пшенице, стоял мужчина, угрюмо глядел на поле — он походил на одинокого воина после битвы. Не сговариваясь, мы вместе с парнем шагнули в хлеб. Это не были живые, налитые соком земли, упругие и духовитые стебли пшеницы, отягощенные колосьями, — стояла нескошенная, почти пустая солома.
Парень пошевелил обветренными губами, раскинул руки, сгреб охапку стеблей и с дрожью в голосе произнес:
— Сгорела наша пшеничка!..
На дорогу он вышел будто ослепший.
В равнине за балочкой показалось село. Открылась ровная длинная улица, сплошь застроенная одинаковыми, под щепой и железом, домами. В центре стоял большой типовой дом с колоннами — видимо, Дворец культуры.
— Снизу село перенесли? — спросил я парня.
Парень был смугл от загара, худощав, выгоревшие волосы стояли дыбом над высоким просторным лбом.
— Снизу, — сказал он.
Неожиданно свернул и, как на ходулях, зашагал своими долговязыми ногами к большому дому. В глубине двора, за забором, загромыхал цепью черный косматый пес. Увидев своего, пес зевнул и полез обратно под ворота сарая, оттуда высунул наружу хищную морду.
Я видел, как парень, словно в яму, шагнул в калитку. «Боязно ему, что ли?» — подумал я.
Председатель колхоза Горун долго читал мою командировку. Свернув бумажку, почесал за ухом и, протянув мне, сказал:
— Можно к Чехломееву. У него просторно.
— Он колхозник? — спросил я.
— Бригадир.
Адрес привел меня к знакомой калитке.
Выкатившийся на середину двора пес злобно зарычал, приседая на задние лапы.
Двор виднелся просторный — к нему примыкал молодой, но уже набравший силу сад.
По дорожке от дома к калитке шел грузный, с большим лицом мужчина в солдатских защитных брюках, в синей рубашке и галошах на босу ногу. Он замахнулся на пса, и тот сразу покорно умолк. Мужчина настороженно спросил:
— Кого надо, товарищ?
Я объяснил цель своего прихода. Мужчина царапнул ногтем подбородок, пристально посмотрел на меня и гнусаво крикнул в сени:
— Варвара, к нам гость!
На крыльцо тотчас вышла, словно выкатилась, маленькая пухлая женщина с рябым лицом и мучными руками.
Женщина безмолвно воззрилась на меня темными, без зрачков, глазами:
— Устрой! — коротко и строго сказал Чехломеев.
Она спрятала за спину руки и, слегка кивнув, повернулась и пошла в сени. В темных сенях, очень глухих, пахло то ли хмелинами, то ли кожей, когда ее дубят дубовым корьем.