Полынь
Шрифт:
Глубокий вздох, вернее выдох, все же не разрядил напряженности. Но как бы то ни было, а незримая струна все-таки оборвалась. Мы молча, не сговариваясь, встали, я взял ее теплые, чутко и нервно вздрагивающие руки.
— Вот как, — она сделала паузу, — когда мы встретились…
Во мне рождалось желание сказать ей, вернее солгать, что все эти годы, длинные годы, после того, как мы расстались на рассвете в сорок седьмом году близ деревушки Вязьмичи, где мы жили и откуда я уезжал насовсем, я искал ее, но житейский след спутался, его размыло водой, а годы шли и шли, и бывшее уходило
Я хотел ей сказать, во голос совести отпугнул этот рождающийся фальшивый звук, и он замер во мне, и я произнес:
— Я был у тебя дома.
— Мать, наверно, узнала тебя?
— Кажется, да. Но ведь я ее видел всего раза два!
— Верно, Федя: мать жила тогда в Рославле у брата. А ко мне приезжала гостить. Как видишь, у нее острый глаз.
Я снова ненужно поправил рукой волосы.
— Ты долго еще жила там, в Вязьмичах?
— До пятьдесят второго года.
— Сюда переехали сами?
— Перебросили на укрепление.
Мы очень долго молчали. Я уже чувствовал и знал, что сейчас я не способен расспрашивать ее о работе. Слишком сильно вдруг заколотилось, а затем тихонько заныло мое сердце.
— Федя, ты рано поседел, — сказала она, быстро оглядывая мою голову, и в глазах опять забегали бесенятки, и передо мной теперь уже стояла не эта заслуженная, известная женщина, а та девчонка из Вязьмич. «Я люблю смотреть на звезды, они совсем живые», — вспомнилось снова мне.
— Текучка жизни, — сказал я.
— И мало волос. Смотри, совсем редкие на висках.
— Мало. А ты, Саша, хорошо выглядишь.
Со сдерживаемой молодой силой она подняла полные, коричневые от загара руки, развязала косынку, взмахнула ею, как бы крохотным удлиненным солнышком.
— Достиг высот? — спросила она.
— Карабкаюсь.
Во мне рос и ширился поток высоких и прекрасных слов.
Но она ласково улыбнулась, опередила меня, сказав: Не нужно, Федя. Быстро стиснула мою руку, отпустила тотчас, звонко рассмеялась и предложила: — Пошли к нам, буду давать материал об опыте.
Помедлив, я наконец сказал:
— Не сейчас. Я приеду завтра.
В губах у нее шевельнулось не сожаление, нет — всепонимающая полуулыбка.
Я все же не утерпел:
— Ты извини. Я тогда два письма написал. Но… заботы… И вообще… не в письмах же дело!
— Вот именно, — сказала она. — Не в письмах. Пойдем, провожу до дороги, — и оглянулась на «Волгу»: Серега терпеливо дожидался шагах в двадцати пяти. — На ней приехал?
— На ней.
Мы шли по селу, изредка дотрагиваясь друг до друга локтями, а я заклято выбивал из головы назойливую, давящую на мозг фразу: «Я люблю смотреть на звезды, они совсем живые».
Вот и село кончилось, дорога некруто полезла на взгорок — здесь стоял раскидистый старый дуб. Мы почему-то остановились под ним, под его тенью. Во все стороны тянулись леса, а внизу, в синих тенях ранних сумерек, лежало маленькое село, где шла своя жизнь и свое счастье под каждой крышей. Теперь я упорно думал, почему же я не мог идти назад, под крышу, куда меня позвала она? Ну хотя бы ради ее опыта? На глаза попался одуванчик — маленький, хрупкий, будто стеклянный зонтик, который всегда чем-то напоминает перекати-поле.
Я не мог сейчас остаться с ней наедине.
— До свидания, Федя, — Александра первая протянула руку.
— До свидания, Саша.
— Тебе пора, скоро стемнеет.
— Да, теперь уже рано темнеет.
Она повернулась, резко взмахнула косынкой и быстро, скользяще побежала вниз со взгорка.
Я запоздало поднял руку, а потом понял, что мне нечего сказать. На языке вертелись ненужные бессмысленные слова. Вдруг, именно вдруг, я вспомнил, что и тогда, ранним утром сорок седьмого года возле Вязьмичей, мы тоже расстались под таким же дубом. Только тот, кажется, был помоложе, потоньше.
Этот же могуче и грозно закидывал в самое небо свою необъятную крону, тихо и дремотно шептал листвой; но вскоре в моих ушах его шум слился в рыдание, а когда оно исчезло, то на дороге слышались лишь частые сигналы, которые подавал Серега…
Корни
Егор Федорович проснулся еще затемно. Не спалось. За ночь четыре раза вставал курить, с крыльца глядел в темень, радостно-взволнованно думал: «Квартира у Петра, наверно, из пяти, а то семи комнат».
И, представив все это, судорожно двигал острым кадыком, рисовал в воображении уклад большой столичной сыновней жизни.
А потом вспомнил газетные статьи, где имя Петра ставилось рядом со знаменитостями, и душу охватило сладостное волнение.
Умылся, не зажигая огня, чтоб не шуметь, и вышел наружу.
Утро сторожко подкрадывалось к Карповке. Холодно и меркло посверкивал посреди проулка лист жести.
Месяц уже потух; звезды почти все угасли, и только красный Марс, склонившись к лесу, блестел сквозь белые перистые облака. По саду сквозили розовые сполохи зари; листья яблонь и ракит запотели; по росистой густой траве стлался след от пробежавшей собаки. За крайним двором, в поле, доносился серебряный голосок горлинки, а в березовой молодой роще все раскатывался, все щелкал, заходился в нежной и томительной истоме соловей. «Славен хлебушко, добытый народом, и трижды славна грешная земля!» — думал Егор Федорович, испытывая умилительное и радостное чувство и торжество духа, какое все реже бывало у него теперь, и только в то время, когда оставался он один на один с землей.
«Петру пожалуюсь: нехай деятелям хвоста накрутит. Другой месяц без председателя живем».
Возле изгороди, похрустывая сеном, стояла пара коней, впряженных в высокую рессорную тележку.
Егор Федорович понял это как знамение: значит, помнят люди страсть сына к езде на конях, если пригнали не машину, а вот этих тонконогих буланых красавцев.
Фигура Тихона на телеге казалась каменной: сидел без движения, терпеливо ждал, когда Егор Федорович пожалует на улицу.
— Едем, — коротко приказал Тихону Егор Федорович, подходя к телеге.