Полынь
Шрифт:
Тихон услужливо подбил сено, улыбнулся:
— Поехали!
Рывком взяли с места. Застоявшиеся кони, туго натягивая постромки, красиво и резво покатили тележку вниз, в сторону дремлющего большака.
Через час показалось желтое приземистое здание районной станции. Из-за сосняка ползло красное, налитое, как бы перекипающее, солнце.
Приехали, оказывается, рано: поезда пришлось ждать с полчаса. Егор Федорович беспокойно выглядывал за угол и то и дело спрашивал:
— Не идет?
Тихон покашливал, два раза попытался
Тихон хотел все что-то сказать, но как только произносил: «Егор, а Егор…» — умолкал и начинал о чем-то думать. Наконец Егор Федорович спросил:
— Чего хотел?
— Сделай милость: попроси хорошенько своего Петра. У него же там связи. Сам знаешь — ученый! Ему Ваську моего пристроить в институт легче, чем папиросу скурить. Дрынкнет по телефону… А то на этих-то, на экзаменах, живьем режут. Нешто осилишь!
— Поговорю. Это действительно Петру пару минут твоего пацана пристроить.
Глаза Тихона оживленно блеснули:
— За мной не станет. Будь другом.
— Тошно слушать. На кой мне твои деньги? Пережитки тебя заели.
— Засыпают, просто беда! В Москве из совхоза самосильно разве ж пройдешь? Угробють.
— Сказал, хватит про это, — прервал Егор Федорович. — А тебе скажу так: кто захочет учиться, тот дорогу найдет.
Тихон поджал губы, моргнул и промолчал. «Опять своим сынком хвастает», — подумал он.
Наконец за станционными постройками прогудел паровоз.
Уже совсем близко в зеленоватое небо выбросились клочья черного дыма. Тонко, вибрирующе запели рельсы.
— Идет, — постным голосом сказал Тихон.
— Идет! — враз оживился Егор Федорович и пошел на середину платформы. Выражение озабоченности появилось на его лице. Тихон на расстоянии последовал за ним.
— С глупыми вопросами не лезь! — сказал Егор Федорович наставительно.
— Само собой, — сказал Тихон, старательно кивая головой: все, мол, понятно.
И едва только Петр — высокий, широкоплечий, с темной буйной шевелюрой, в светло-сером новеньком костюме и со светлой мягкой шляпой в руках, — едва он показался в дверях вагона, как Тихон наклонился к Егору Федоровичу, восхищенно прошептал:
— Герой! Вот это сын, елки-моталки. Не нашей шантрапе товарищ!
Егор Федорович только вздернул плечи, как бы говоря: «Я это давно знаю».
— А я думал, придется на попутных добираться, — ясно улыбнулся Петр, спрыгивая с подножки и подходя к отцу.
— Здорово, сынок! — Егор Федорович острым стремительным взглядом окинул крупную фигуру Петра от волос до черных туфель и, оставшись довольным, смешно, нахохлившимся петухом, пошел на него, а тот, смеясь, подставил свое широкое плечо, и они по-мальчишечьи закружили друг перед другом.
— Здравствуй, батя, здравствуй, — говорил Петр, продолжая теснить отца к краю платформы
— Садись, победил, — усмехнулся Егор Федорович, отступая от сына и снова, еще пристальнее, разглядывая его. — Крепок ты!
«Соловьем заливаешься, жизнь хорошую построил. Тебя бы всадить в мою шкуру», — подумал Тихон, выдавив на губах скучную, завистливую улыбку.
— А это Тихон, — сказал Егор Федорович, взяв Петра под руку. — Ты еще малышом к нему в сад заглядывал. Помнишь?
— Хорошо помню, как же, — сказал Петр, — пожимая руку Тихону.
— Очень благодарны, Петр Егорович, за вниманьице, — сказал Тихон и снова старательно закивал головой.
— Смотри, какая красотища! — растроганно произнес Петр, оглядывая гнедых коней и широкую, с новыми березовыми решетками тележку.
Егор Федорович улыбнулся:
— Люди помнят твою любовь к коням. Хотя в машине бы лучше. Ты привык там, в верхах!
— И хорошо, что ты в тележке приехал. Детство припомню. Сено, видно, свежее.
— В ночь косил.
Выехали.
«Видать, в месяц тыщи три старой деньгой заламывает, никак не меньше, — думал Тихон, и от этой мысли его даже пот прошиб. — В какую жизнь вышел! А когда-то сорванцом бегал по деревне. Времена, елки-моталки!»
— Наконец-то ты пожаловал, Петр, — сказал намеренно громко и вдохновенно Егор Федорович, когда телега перестала трястись по неровному булыжнику пригорода и мягко, с тихим шелестом покатилась по пыльной проселочной дороге. — А мы, признаться, с матерью все глаза проглядели.
— Дела, отец. Я еще в мае к вам рвался. Но ты же знаешь, какая моя работа. Просидел весь год над книгой. С головой ушел в нее. По горло работы!
Егор Федорович поправил кнутовищем сбившуюся шлею:
— Да об чем речь! У тебя, известно, колокольня повыше нашей. Книгу-то новую пишешь?
— Да. О повышении плодородия наших суглинков.
— На большое дело ты замахнулся. А та, старая твоя книжонка, она у нас на столе лежит. Про обработку льна. Читаем мы ее.
«Сейчас в аккурат и самый бы момент ему про моего Василия намекнуть, как раз про науку заговорил, — с досадой подумал Тихон, беспокойно перекидывая с руки на руку вожжи. — Оборотистый черт, этот Егор, словами так и стелет».
Лошадь шла неторопливой рысью. Говорили с ленцой, о пустяках. Кругом стояли недвижно травы, будто остекленевшие. Сильно парило.
— А мать будет здорово рада твоему приезду, — продолжал Егор Федорович. — Напекла-наварила столько, что за весь свой отпуск не поешь. Хорошо, Петр, что в эту пору приехал! На охоту сходим. Ты ведь это баловство любил раньше. Может, отвык в столице? — И подмигнул любовно-насмешливо.
— Отвык, — отвечал Петр.
— Ничего удивительного в том нету, — Егор Федорович в широком жесте развел руки, как бы давая понять Тихону, что в Москве этими пустяками заниматься не положено.