Полынь
Шрифт:
Через минут двадцать я уже сидел в кабинете председателя колхоза «Парижская коммуна», где жила эта Логинова…
— Михаил, глянь, опять к Александре! — крикнул, натужив до багровости лицо, председатель в сторону полуоткрытой боковой двери.
В дверь высунулась сперва желтая, как клок пергаментной бумаги, плешь, потом длинный, с горбинкой, нос, потом большие, сильно оттопыренные, рдяные от солнца уши.
— Откуда? — строго спросил ушастый.
Я показал свое командировочное удостоверение.
Председатель потюкал желтыми ногтями по крышке
— Скажи Сереге, пусть свозит товарища.
Серега был малый лет тридцати, с крупной, высоко подстриженной головой и очень широкими бровями.
Мы поехали в «Волге».
В поезде воспоминание о Вязьмичах было хотя и сильным, но все же как бы приглушенным. Здесь, вблизи, все нахлынуло с новой силой… Мы миновали расхлябистый мостишко, овраг, ржаное поле, какую-то деревню со звенящей полуденной тишиной, опять овраг со стоячей рыжей водой, и наконец потянулись ометы свежей соломы. А у меня снова засосало под сердцем, заскребло, в мозгу пчелиным роем зашевелились воспоминания… «Я люблю смотреть на звезды, они совсем живые…» — вот оно начало всплывать, проясняться — даже фраза этой девчонки не забыта. Я нахмурился, удивляясь, почему именно теперь начала приходить мне на память жизнь в Вязьмичах и девчонка возле омета, — ведь за спиной лежали восемнадцать лет. Неужели за эти годы я ни разу о ней не вспомнил? Чтобы отвлечься, я начал пытать Серегу про Логинову. Я спросил, между прочим:
— Какое у нее семейное положение?
— Без положения, — сказал Серега. — С матерью живет, — и прибавил неприятное слово: — Вековуха.
— Некрасивая, что ли?
— Красивая. Мужики липнут. Но она — никого.
— А как ей далась трудовая победа? Настоящий она маяк?
— Она не маяк. Она доярка.
«Однако остер Серега», — размышлял я, глядя на глинистую, красноватую дорогу и мыслями переносясь к Логиновой.
«Это, значит, она в чем-то ущербная, коли в таком возрасте не была замужем и мужчин не терпит», — решил я.
Въехали в небольшое село. Серега кивнул на опрятный домик под железной крышей. Под окнами, как девчонки в желтых косынках, стояли две березки.
— Тут Логинова живет, — сказал Серега.
Я взошел на крыльцо и загремел щеколдой. Дверь открылась, из нее выглянула старуха с очень морщинистым, словно испеченным, лицом. Старуха загородилась от солнца такой же морщинистой ладонью.
— К Александре, — сказал я, угадывая, как сквозь дым, что-то малознакомое в лице старухи.
— Ну заходи, — и, повернувшись, пошла в дом.
«Странно, в голосе ее тоже есть знакомые нотки», — подумал я.
Пристальный взор старухи несколько смутил меня. Глаза ее сузились и потемнели и уж совсем исчезли в бесконечном сплетении поперечных и продольных морщин.
Мне стало невыносимо тяжело под этим взором. Я подчеркнуто торопливо начал двигать руками, точно намереваясь этим сбросить с себя ее пристальный взгляд.
— Саша
— Пожалуй, я пойду на ферму. Напиться бы только.
— Погоди, принесу квасу.
Старуха исчезла за дверью. Я же стал осматривать внутренность дома. В комнате стояла аккуратная, хорошо побеленная русская печь, вдоль оклеенных светлыми обоями стен — четыре стула, шкаф для посуды.
В открытую дверцу в перегородке видна была такая же просторная другая комната с широким книжным шкафом, письменным столом возле окна и тахтой с маленькими смешными вышитыми подушечками. На гвозде перегородки висела выгоревшая, совсем белая противогазная сумка времен войны с полуоторванным ремешком и расковыренными дырочками. Я очень долго смотрел на нее — сумка мне многое напомнила. Что-то большое, тревожное. Я успокоил себя: «Мало ли валялось в то время таких сумок!»
Старуха вернулась с пол-литровой кружкой квасу. Она опять посмотрела мне прямо в лицо тем зорким и мудрым взором старого человека, под которым трудно усидеть, чтоб не пошевелиться, не кашлянуть. Я действительно кашлянул, откинул со лба волосы.
— Издалеча-то приехали? — спросила старуха суховато.
— Из Смоленска.
— А по какому делу?
— Я зоотехник.
— Так, так, сынок… — сказала старуха с теми же едкими интонациями, остро опять посмотрела мне в лицо, отвела в сторону глаза — в них промелькнуло что-то злопамятное.
— Из Смоленска, значит… — произнесла она раздумчиво, оправила неторопливо на кофте складки; лицо ее сделалось не злым, а горьким.
— Как жизнь и работа у Александры? — спросил я, посмотрел на противогазную сумку, подошел, потрогал покоробившийся брезент, понюхал его — он почему-то душисто и вяжуще пахнул полынью.
— Работа добрая. А жизнь, что ж… — сердито нахмурилась старуха, и в то же время в лице ее появилось что-то озябшее, жалкое, невысказанное. — Нешто жизнь одной бабе?
В это время послышался на дороге резкий, нетерпеливый гудок «Волги». Тотчас вслед за гудком через порог влез непроницаемо-замкнутый Серега.
— Материал будете черпать сразу или я домой поеду? — глядя под ноги, спросил он.
— Погуляйте, я думаю, что справлюсь сегодня, — сказал я.
Серега почесал плечо, вздохнул и вышел.
— Возможно, ей нравится такая жизнь? — сказал я, когда вышел из дома Серега.
Старуха пришлепнула ладонью муху.
— Кабы нравилась. Худо ей одной-то!
— Да ведь, говорят, она у вас красивая?
— Бог не обидел, нет. Знамо, есть которые и получше Александры, да только и она неплохая. Во, погляди-ка, — старуха метнула на меня недобрый, что-то скрывающий взгляд, сходила в другую комнату, пошумела там бумагами, принесла Любительскую карточку. На лугу босая, с косынкой в руке стояла смуглая светловолосая девушка. У нее было полное, очень миловидное лицо. На левой щеке темнела родинка. И что-то опять знакомое, как и у старухи, я уловил в этом лице на любительской карточке.