Полыновский улей
Шрифт:
— Узелок забери. Придешь в полночь на озеро — к осине. Тогда и принесешь, да не такой... А то... дурьян по жилкам пойдет, пойдет — в голову ударит — и поминай как звали!
Туман окутал озеро. Звезды с холодным равнодушием смотрели на землю. Спали деревья. Луна лениво выползала из-за горизонта. Донесся отдаленный собачий вой. На осине зашептались:
— Чей это завыл?
— Председателев... Дурной пес какой-то... Без толку воет!.. Говорят, луна на собак действует...
— Хватит! — прикрикнул на ребят Никита и чуть
Чтобы удержаться, он обеими руками ухватился за ствол. Длинный рупор, склеенный из картона, скатился с его коленок и стал падать с сучка на сучок. Никита чертыхнулся, заерзал и хотел слезать с дерева, но внизу чернели головы и плечи ребят, со всех сторон облепивших дерево.
— Васька, слазь за рупором! Уронил из-за вас... — прошептал Никита. — Мне никак... Столкну еще кого ненароком...
Не испытывая особого удовольствия, Васька Дроздов с трудом отклеился от теплой спины сидевшего рядом с ним мальчишки и спрыгнул на землю. Он действовал с лихорадочной быстротой, стремясь поскорее возвратиться на старое место.
— На! — сдавленным шепотом произнес он, протягивая Никите рупор.
— Теперь замрите! — последовал в ответ категорический приказ. — Не говорить, не шевелиться, а то листья шумят... Скоро придут...
Замерла осина. Перестал выть пес. Луна беззвучно кралась по небу и постепенно светлела, будто улыбалась хитрости мальчишек и поощрительно подмигивала темноватыми глазницами: «Не бойтесь! Не выдам!»
Ничего не подозревая, бабка Мотря около полуночи встретилась с Анфисой за околицей спящего села, с жадным любопытством посмотрела на узелок, зажатый в левой руке женщины, отметила про себя, что он вырос в три раза, и бойко зашлепала в валенках к озеру. Анфиса, крадучись, сдерживая дыхание, пошла за ней.
Остановились под самой осиной. Бабка вытащила из-под рваной накидки оловянный ковшик, обошла вокруг осины, помахала ковшиком в воздухе, сказала утробным голосом:
— Ух! Повезло тебе, молодуха!.. Стой и молчи!.. Отведу дурной глаз!..
Приплясывая и приседая, старуха поскакала к озеру, зачерпнула ковшиком воды, брызнула на Анфису из пригоршни, остальное выплеснула на осину и ударила ковшом по стволу дерева. Дребезжащий звук раздался в ночи. Бабка присела, приложила руки к уху, вытянула шею.
— Летят! Слышишь?
— Н-нет... Н-не с-слышу! — отозвалась Анфиса.
— Слушай! Летят! Летят! Близко уже!.. Слышишь? — провизжала старуха.
В это время зашелестели листья на осине, и Анфиса, прикрыв рукавом лицо, дрожа всем телом, ответила:
— С-с-слышу...
И тут, казалось, с неба прогремел усиленный, искаженный рупором голос Никиты:
— Анфиса! Слушай, что надо делать!
Никита выдержал короткую паузу и закончил:
— Здоровой рукой тресни Мотрю по шее, а с больной завтра же поезжай к врачу!
Первой кинулась прочь от дерева старуха. Анфиса побежала несколькими секундами позже.
Никита проревел в рупор:
— По шее! По шее ее!
Слепой панический ужас гнал Анфису все быстрее и быстрее. Поравнявшись со старухой, она даже не услышала отчаянную
— Анфиса!.. Анфисушка! Милая! Не бросай ты меня, старую! Ножки буду целовать — не бросай на погибель!.. Анфи-и-исушка!
А сзади рычало, гоготало, заливалось смехом многоголосое веселое эхо...
Пока разыгрывалась эта лесная комедия, Захарка выполнял другое задание. Он сходил к избе, в которой жила Анфиса, и приклеил к двери большой лист бумаги с такой надписью: «Анфиса! Никаких чертей на озере не было. Это мы решили испугать бабку Мотрю, чтобы она больше не морочила людей. Не верь бабке — иди к врачу. Пионеры».
Когда бабка Мотря, полуживая от страха, ввалилась в избу, Захарка преспокойно лежал на печи и спросил невинным сонным голосом:
— Бабушка, ты где была?
После той ночи над бабкой Мотрей посмеивались все чаще и чаще. Рассказывая подружкам о своем происшествии, Анфиса не пожалела красок. Ее рассказ был не очень правдив. По словам Анфисы, выходило, что она-то не испугалась, а вот старуха — та чуть не окочурилась.
Мальчишки не стремились восстановить истину. Им было важно подорвать веру в знахарские способности Мотри, и они частично добились своего.
Первое время «пациенты» все еще захаживали к бабке, но старуха больше не водила их на озеро, а давала кульки из своей «аптеки», не подозревая, что с каждым пакетиком теряет силу над людьми. Вместе с трухой больные находили в них записки ребят.
Последний удар нанес старухе трактор.
Сполз он ранним утром с железнодорожной платформы, медленно, но настойчиво осилил тридцать пять километров плохой проселочной дороги, по которой никогда еще не проходила ни одна машина. К полудню, довольно урча и отфыркиваясь керосиновым перегаром, трактор въехал на пригорок. Отсюда открывался вид на село.
Вел трактор комсомолец Никодим Прутов.
Почти весь колхоз выбежал встречать невиданную самодвижущуюся машину, способную, как говорили, день и ночь без отдыха пахать и боронить землю.
Никодим, расставшийся с односельчанами три месяца назад и получивший за это время звание тракториста, приосанился, картинно выпятил грудь, вскинул голову. Но на него сначала никто не смотрел. Все были поглощены новеньким трактором, пахнущим керосином, маслом и краской.
Обиженный Никодим прибавил скорость, но люди не отставали — толпой шагали по бокам и сзади машины, пугливо мигали и блаженно улыбались, когда трактор «стрелял», выбрасывая из трубы аккуратное колечко дыма.
Так — во главе восторженной толпы — и въехал железный конь в село...
Бывают же такие совпадения! Только поравнялся трактор с избенкой бабки Мотри, как мотор чихнул и умолк. Наступила полная тишина. Тракторист соскочил с высокого сиденья и сразу утратил гордую осанку. На помощь бросились мужики.
— Подтолкнуть, может? — услужливо спросил кто-то.
Его поддержали:
— Ты скажи — мы мигом!
— Сам справлюсь! — буркнул тракторист и стал копаться в медных кишках мотора, приговаривая под нос: — Толкать! Надумали!.. Это не кобыла!