Полюбить Джоконду
Шрифт:
— Нет. У которой мы были с тобой. Клинская.
— Что она?
Гришка угнетенно молчал.
— Сказала, — наконец выдавил он, — что она уже в Питере. И движется на такси по Невскому к какому-то памятнику.
— К «Обелиску»?
— К нему, — согласился Гришка и замолк.
— Все?
— Еще поздравила с наступающим. Спросила, как Лиза с Сашей себя чувствуют. Я сказал: скучают очень. — Гришка тяжко перевел дух. — Она смеяться стала.
— Саша, попробуйте фондю. Я положу вам, разрешите? — Ольга, гремя гирляндой браслетов, положила мне кусок сыра. —
— А вина вам позволите налить? — ответил я.
— Позволю, но только белого. Это местное вино с северных берегов Рейна. Макар мне сейчас все настроение испортил. Ну зачем нужно было начинать про этот небольшой отрезок времени, отпущенный нам? Я со всем в жизни могу смириться. И мирюсь. Но с этим отрезком… никак!
— Есть искусство, религия, — заметил я.
— Религия есть, — подхватила она. — Вы ходите, Саша, в церковь? Нет. А я хожу и знаю, что такое русские попы. Ты ему про Фому, а он тебе про Ерему: клади поклоны до упаду, постись и вычитывай правило. А все остальное от лукавого. Говорят: телевизор оглупляет народ. Но разве такой-то подход не оглупляет?
Гришка сидел с губановской Машей. Ее личико плохо сочеталось с костюмом — неопределенного цвета хламидой и газовой накидкой Джоконды на волосах. Она долго не могла подобрать тон, видимо, непривычность обстановки сбивала ее. Маша меняла заученные выражения: то рассеянно щурилась по сторонам, то брезгливо передергивала плечиками, но потом, вдруг почувствовав Гришкино смятение, принялась ухаживать за ним, как за маленьким. А Гришка в железных латах сделался похож на Петруху из «Белого солнца пустыни». Он хорошо попробовал коньяка местного разлива и быстро воспрянул духом.
Я никак не мог отделаться от недавнего бреда: хихикающих Иннокентия с Глинской за подкидным и чмокающего Карташова — Лизиного «мужа», и мне казалось, что настоящее было продолжением тяжелого сна.
— Абсолютно с вами, Ольга Иванна, согласен про телевизор, — встрял Губанов. — Про попов не знаю, не берусь, врать не буду. А про телевизор — точно. Сейчас все приличные люди Интернет имеют.
Губанов время от времени выходил к камину и подкручивал вертел с бараном, и было удивительно, что у него нет хвоста — в черном камзоле с белым отложным воротником, подпоясанный широким поясом с золотой пряжкой — обычный Кот в сапогах.
Гришка что-то оживленно рассказывал Маше. Та его счастливо слушала, радостно кивая. Я прислушался.
— И где они сейчас, дети? Есть ли они вообще в природе?..
— Что же у нас за натура-то такая, а? — весело вмешался Макар. — За тридевять земель уехали из России. И все равно о ней. И обязательно критика! Без этого — никак! Но я знал, что так будет. И припас от этого средство. Франс! — неожиданно крикнул он и хлопнул в ладоши.
Губанов вздрогнул. В глубине зала из боковой двери вышли трое несчастных, тоже костюмированных, со скрипкой, лютней и виолончелью. Они, молча поклонившись нам, скромно расселись в противоположном углу.
— Фольк, битте, — кивнул им Макар, и музыканты грянули мажорную музыку для толстых.
—
Музыканты смущенно заулыбались и затянули заунывный напев горных пастухов.
Я тоже распробовал местный ароматный коньячок. Он пился легко, как вода, и будто совершенно не действовал на меня. Однако факелы на стене стронулись с места и не спеша поплыли в ритмах ranz des vaches [1] . Мне стало весело.
— Смотрел недавно по телевизору забавную викторину, — сказал я Ольге. — Там был такой вопрос: чем отличается дерево от человека?
1
Швейцарские народные напевы.
Ольга задумчиво хмыкнула.
— А ничем! — засмеялась Маша.
— Я знаю чем! — крутя барана, выкрикнул Губанов. — Дерево вначале сажают, а потом оно растет. А человек сначала растет, но потом его сажают.
— Хватит уже крутить. Готов, — заметил ему Макар. — Засушишь.
Губанов, сдвинув посуду, выставил на стол огромное деревянное блюдо и вместе с Макаром выложил на него свистящую на все лады раскаленную тушу.
Застолье входило во вторую фазу. Музыка понеслась в галоп.
— Давайте выпьем за то, — поднялся Губанов; от каминного жара и выпитого на шее у него страшно вздувались жилы, — чтобы умереть спокойно, во сне, как мой дед, а не в страхе и с криками ужаса… как пассажиры его поезда!
— Мне грудиночки, — захохотала Ольга.
Я довольно ловко вырезал из ребер мякоть. Она, наблюдая за мной, барабанила пальцами по краю тарелки в такт галопу. Среди массивных ее колец выделялся знакомый почему-то перстень. Я положил ей вырезку, глядя на перстень: темно-красный гранат, старинное золото с чернью…
— И красного вина. Оно тоже местное, с берегов Женевского озера, предместье Лозанны…
Я разлил вино, мы чокнулись и выпили за губановского деда. И тут я вспомнил, что такой же перстень я видел на правом мизинце Иннокентия Константиновича.
Редкая фамильная вещь… Совпадение? Или Ольга связана с Иннокентием и «Обелиском»?
Настало время, когда все уже говорили разом. И в зале стоял гул пьяных голосов.
Ольга приметила, что я задумался, глядя на нее. И поняла это по-женски. Она улыбнулась мне. Баранья туша заслоняла нас ото всех.
— Вот еще один вопрос викторины, — сказал я, глядя внимательно ей в глаза.
— Я слушаю.
— Где находится «Обелиск»?
— Где что находится? — разочарованно переспросила она. — Обелиск? На Красной площади, наверное?
— Вам, Ольга Ивановна, — я доверительно приблизился к ней, — поклон от Иннокентия Константиновича.
— Иннокентия Константиновича? — задумчиво повторила она и вдруг лукаво добавила: — Так. И дальше?
Мне показалось, что я близок к разгадке тайны «Обелиска». Пока Глинская будет куролесить где-то, лихорадочно соображал я сквозь пары местных напитков, а Гришка — раскачивать койку до посинения…