Помощница по вызову
Шрифт:
Но что-то и не нравится мне в его предложении... Понятно, что мне в принципе не может нравиться происходящее и их танцы с бубнами. Только слух режет не это.
“Наша Искра”.
С хера бы ваша?
Я не успеваю понять, что за странные инстинкты. В ответ на мое все еще многозначительное молчание главный редактор вываливает, наконец, информацию. Что телефон у меня не работал. И потому решили все привезти лично - не курьера же отправлять - кстати, было бы уместней. Их вина, конечно, что сотрудница оказалась нерадивой и не смогла толково объяснить, но они не имели в виду ничего
"Нерадивая сотрудница"?
Тяжёлый шёлк волос. Сбитое дыхание. Тонкие запястья, стянутые моим ремнем. Сладость, с которой я успел соприкоснуться, но слишком мимолетно.
Наверное у меня взгляд меняется. Потому что редактор опять опасливо замолкает. И вдруг с облегчением взгляд на дверь переводит, в которую стучат. И раздается тихое:
– Вы звали?
Девчонка в свете дня кажется бледной. И несуразной какой-то… Вчера на ней был бездарный костюмчик, но хотя бы с юбкой. Сегодня - слишком бесформенные брюки, ботинки грубые и широкий серый свитер. И очки на тонком носике, кончик которого вздрагивает, когда она замирает в проеме.
Неловкая - едва не споткнулась и на пол не полетела. Меня увидела. И еще больше побледнела. Держать лицо она не может... в отличие от меня.
Я неоднократно встречался в обществе с женщинами, с которыми спал - порой не один раз. Внутри ничего не дергалось. А от этой, с которой ничего не вышло - пусть начало было столь многообещающим - дернулось. Может потому, что не вышло?
И зачем ее позвали? Серьезно решили, что меня устроит такая… коза отпущения? Они полагают, что я идиот? А может Искра - способ вызвать во мне жалость или отвлечь? Я не собираюсь отвлекаться на женские прелести. И вообще, если всмотреться в нее, не сказать, что она “прелесть”. И не думаю я о женщинах в этом ключе. Женщины либо цепляют - либо нет. Вчера она меня зацепила. Привлекала самой возможностью делать все, что я захочу… Но сегодня, при свете дня, я чувствую лишь недоумение и вспышку ярости на главного. За то, что прикрывает свои ошибки девчонкой.
А Искру еще и потряхивать начинает. Как будто она меня боится или терпеть не может. Не смотрит прямо - на мои ботинки уставилась. И это тоже, неожиданно, злит. Да так, что вся муть с глубины души поднимается и хочется сделать что-то такое, чтобы всех здесь тряхнуло. Например, поставить ее на колени прямо сейчас. И челюсти разжать, трахнуть этот рот. Я же помню, какими мягкими были ее губы. Бля… Какого я об этом думаю?
– Ну здравствуй, Ис-скр-ра… - протягиваю многозначительно.
Глаза на меня вскидывает моментально. И тут я понимаю, что цепляет в ней. Вот этот взгляд, в котором сразу столько всего намешано, что хочется взять десертную ложку и смаковать по крошке. До-олго.
Сзади меня снова начинает свою песнь главный. Пытается внимание на Шапочку переключить, а той привить чувство вины. За то, что она такая бестолковая, и "уважаемый писатель" вынужден был сам приехать в издательство за разъяснениями. А я смотрю на то, как она поджимает тревожно губы, как стискивает тонкие пальчики в кулаки, и ловлю себя на мысли, что даже рад этому шоу. Потому что её реакция означает, что нифига она
Я не нанимался ее адвокатом. А вот своим - да. Разворачиваюсь в бесячем своем кресле и следующие полчаса наслаждаюсь публичной поркой. И главного, и неглавного, и забежавшего “на огонек” менеджера по связям с общественностью, и юриста - хотя не садист ни разу. Наверное, столько слов, сколько я высказал за это утро, я не произносил и весь последний месяц. Но идиотская ситуация просто вынуждает меня говорить.
К тому же точно знаю - я могу работать с ними, а могу не работать. Последнее мне, в свете происходящего, предпочтительней. Понимают это, от того и пытаются спасти ситуацию.
Я давно взял на вооружение один принцип. Если вспомнить историю, Достоевскому намного меньше платили за книги, чем Толстому. Потому что Толстой мог писать, а мог не писать. У графа были свои деньги, был титул, поместье. Он не жил с продажи рукописей, мог выставлять свои условия. А Достоевский, каторжник и игрок, не был свободен. Он нуждался в деньгах, издателе, продажах, всячески демонстрировал отчаянное свое положение. Потому ему доставались гроши - при том, что писать на износ приходилось.
Нельзя выпрашивать и слабость свою показывать, что ты в бедственной ситуации. Этим обязательно будут пользоваться.
– Печататься у нас не только выгодно, но и престижно!
– продолжает делать хорошую мину при плохой игре главный, промокая лоб. Раскраснелся весь, его помощники не лучше выглядят...
Могу я считать, что уже отыгрался? Пожалуй, нет. Не хватает финальной росписи кнутом.
– Престиж и адекватность издательства сильно упали в моих глазах, - качаю головой и поднимаюсь. Все, цирк уехал.
– Но мы как-то можем это исправить?
– подается мужчина вперед.
– Никак, - сообщаю с огромным удовольствием.
– Мне не интересно… больше.
И хочу добавить, что планирую разорвать контракт, но снова взглядом за Искру цепляюсь. Которая тоже здесь сидит все это время. На самом краешке стула. Молчаливая и бледная. И даже жаль ее становится - я-то уйду, а ей остаться придется.
Хотя какая жалость? Мне это не свойственно.
Как и то, что я выдаю дальше.
Чертов эгоист
Он - чертов эгоист. Самодовольный. Чужой.
Не то чтобы я раньше его знала - думала, что знала. И вообще слишком много о нем думала… Сейчас до меня окончательно доходит. Самоуверенная сволочь, вот кто этот Поздняков. Но размышлять об этом не стоит. Где-то я читала - и согласилась ведь тогда - что если ты не можешь человеку в лицо сказать гадости, не думай их. Это трусость. Хотя я кто? Трусиха. Разве рассказала, что произошло вчера? Возмутилась тем, что на меня всех собак пытаются повесить? Хоть кому-то возразила? Нет. И от этого тошно. А еще от того, что я невольно продолжаю любоваться Поздняковым.