Понедельник - день тяжелый. Вопросов больше нет (сборник)
Шрифт:
Так и ехали на Грибоедовскую цугом; обгонять начальство тоже не полагалось…
Увидев во дворе стадо машин, Стряпков понял — идет заседание. Надежда повидать лично Завивалоза рухнула, но Кузьма Егорович все же заглянул в маленькую комнатку перед кабинетом секретаря, известную всем краюхинским деятелям под условным названием «предбанник».
В «предбаннике» никого не было. Кузьма Егорович пристроился в кресле, достал булку с колбасой и, отхватив добрый кусок, начал разглядывать висевший на стене план города Краюхи. Потом его рассеянный взгляд упал на стол Завивалова, и вдруг в глаза бросилась
Стряпков чуть не подавился, вскочил и сделал стойку, словно сеттер, обнаруживший дичь. На столе лежало постановление исполкома. Черным по белому значилось:
«Слушали: О тов. Каблукове Я. М. (докладчик тов. Кадушников)».
Вторую часть постановления закрывала желтая папка с крупными черными буквами «Дело» с каллиграфической надписью: «Каблуков Я. М. — горпромсовет».
Остолбеневший от своей догадки Стряпков пальцем подвинул папку. Открылось слово «Постановили». Что постановили, Стряпков прочитать не успел — в «предбанник» вошел Кадушников, недавно назначенный заведующим отделом кадров.
— Привет гончарному королю! А почему, Соловьева не пришла? Знает, когда ходить!
Еще одна минута — и Стряпков совсем бы отодвинул папку с личным делом Каблукова и прочитал резолютивную часть. Но в «предбанник», как назло, вошел Завивалов и, подозрительно осмотрев Кузьму Егоровича, собрал на столе бумаги.
— Перерыв? — спросил у него Кадушников.
— Перекур, — ответил Завивалов и ушел, забрав бумаги с собой.
Нервы у Кузьмы Егоровича не выдержали. Спина у него взмокла, и он срывающимся голосом спросил:
— Выходит, Якова Михайловича Каблукова поздравить можно?
— Непременно, — весело отозвался Кадушников, — Поздравь. Но учти — он еще не знает.
Кадушников ушел. Стряпков уселся, с трудом перевел дыхание на нормальный ритм. Мысли беспорядочно прыгали: «Каблуков утвержден председателем горпромсовета. Да, да, совершенно точно! Докладывал Кадушников, а он только по кадрам. Сказал: «Поздравь… Но учти — он еще не знает». Кто «он»? Каблуков, тот самый Яков Михайлович Каблуков, что сидит со мной в одной комнате и над которым я, идиот, только сегодня измывался? Да ведь это же замечательно! Это вам не загадочная Соловьева. С ним договориться можно. Я его сейчас первый поздравлю. Первый! Поздравляю, Яков Михайлович, с новыми обязанностями, а нас с новым твердым руководителем. Сейчас позвоню Христофорычу. Обрадую, а то он совсем осатанел. А куда Соловьеву денут? Она сегодня не пришла. Кадушников не зря сказал: «Знает, когда ходить!» А как же ваза? Портрет? Вложение?»
Стряпков бросился к телефону. От волнения дважды ошибся, попал черт знает куда, и только в третий дозвонился до директора гончарного завода Соскова.
— Отправил?
— Все в порядке, — отозвался тот.
— Ты понимаешь, что наделал?
Кузьма Егорович бросил трубку, выскочил во двор, волчком закрутился перед милиционером.
— Кто на разгонной дежурит?
— Федор. Но он ушел.
— Ах ты господи!
Помчался на задний двор.
— Ребятки, дорогие, выручите!
— Куда?
— Рядом, милый, рядом. Горит!
— Что горит?
— Все горит… Поехали, милые. Отблагодарю. За мной не пропадет. На сто граммов с прицепом гарантирую.
— Кузнецов! Отвези…
— Поехали, товарищ Стряпков…
Проходя мимо милиционера, шофер спросил:
— Какой вопрос?
— Успеешь! Восьмой, а твой одиннадцатый…
— Садись, Кузьма Егорович.
— Золотой
Шофер с ходу погнал машину, и Кузьма Егорыч начал размышлять уже более спокойно: «Сейчас приедем к Соловьевой. Дома ее, конечно, нет. Одни дети. Если вазу успели внести в дом, скажу, что это ошибка. Дети, понятно, ее не распаковали, они еще маленькие. Заберу, окаянную, и кокну где-нибудь в овраге на мелкие кусочки, чтобы от надписи не осталось ни одной буквы. Впрочем, почему я должен ее кокать? Надпись-то безымянная? А фото можно отклеить. А раз можно убрать личность Соловьевой, значит, вполне доступно наклеить другую? Стало быть, надо вазочку сохранить…»
— А вот и Солнечная. Приехали!
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ —
художник в жизнь
В творческой жизни Краюхи ведущими являлись художники. Этому, очевидно, способствовали окрестные пейзажи, так и просившиеся на полотно. Музыкальные деятели все больше руководили хорами и кружками художественной самодеятельности. Единственного композитора Долинского перекупили соседи, предложив ему отдельную двухкомнатную квартиру. Но Долинский отплатил соседям черной неблагодарностью — ушел регентом в церковный хор. На этот раз соблазнился новенькой «Волгой».
О краюхинских литераторах всерьез говорить, пожалуй, не стоит. Отделения Союза писателей в Краюхе нет — нельзя же создавать отделение из одного человека. А таким единственным членом Союза писателей являлся детский писатель Онуфрий Пеликанов — мужчина высокого роста, тонкогубый, с хитрыми цыганскими глазами. Ветеринар по образованию, Пеликанов, находясь в армии, специализировался на лечения лошадей. Выйдя в отставку с хорошей пенсией, он выбрал местожительством Краюху, и не случайно: район изобиловал колхозами с крупным поголовьем рогатого скота, свиней, овец и, конечно, лошадей — наиболее близкого отставному ветеринару отряда непарнокопытных.
В Союз писателей Онуфрия Пеликанова приняли давно, еще до воины, когда он студентом практиковался в ветлечебнице. Приняли за рассказ «Гнедко», в котором повествовалось о том, как невзрачная лошаденка Хитрая победила на рысистых испытаниях дипломированную Шельму. Любители тотализатора, а их в приемной комиссии Союза оказалось немало, приняли Пеликанова почти единогласно. Президиум, состоящий на две трети из любителей футбола, слегка поправил приемную комиссию — утвердил Пеликанова кандидатом.
Так и ходил Онуфрий Пеликанов в кандидатах до самой отмены этого института.
Дело Пеликанова снова рассматривалось на приемной комиссии. Стоял вопрос — как быть? Оставлять Онуфрия в союзе или лишить его этого почетного звания? Спорили долго, вслух прочитали «Гнедко». Всем казалось — никаких оснований оставлять в Союзе нет. Но поднялся седой писатель, обычно хранивший на заседаниях таинственное молчание.
— Нехорошо! Стыдно! Непонятно! Человек двадцать лет принадлежал к нашей семье… Допустим, он мало написал, допустим. Но он же был занят! И чем? Общественно полезным трудом — лечил животных. Лошадок. Он напишет еще. Я уверен, Я верю в него, верю. Прошу прислушаться к моим словам, к словам старого литератора… Я тоже двадцать лет ничего не издаю. И меня, выходит, надо просить об выходе? А я пишу. Пишу — не спешу. Моя норма — десять строк в сутки, и чтоб ни одно слово не повторилось. Я взыскателен. А в Пеликанова я верю. Он талантлив — это бесспорно.