Понтий Пилат. Психоанализ не того убийства
Шрифт:
— Надо идти к Кинику, — закрыв глаза, вслух произнёс Пилат. — Чего я медлю?
И, виновато вздохнув, добавил:
— Пора.
глава IV
хранитель
«Киником» этого — странника? мудреца? воина? жреца вселенского храма Истины? — Пилат нарёк самолично.
А произошло «наречение» при следующем стечении обстоятельств.
В своё первое после назначения наместником инспекционное посещение Иерусалима Пилат в сопровождении охраны, как водится, знакомился с достопримечательностями города — и, величайшим усилием воли подавляя зевоту, время от времени выказывал своё восхищение.
«О, боги! — ненавидя эту сторону
Но его окружали лица только должностные — светившиеся подобострастием и предупредительностью.
Обременительное перемещение по городу и его ближайшим окрестностям продолжалось, наместник выказывал удовольствие и с каждым шагом жизнь ему казалась всё более и более омерзительной. Подходя к построенному ещё Иродом Великим гипподрому, по сравнению с римским совершенно ничтожному, только уничижающему тех богов, которых он должен был возвеличивать, Пилат не выдержал, закрыл глаза и внутренне торжественно произнёс:
«Клянусь вам, Двенадцать вышних богов: если я увижу живое лицо, я его… я его… возвышу! Чего бы мне это ни стоило! О, боги! Услышьте меня! Помогите!»
И когда Пилат открыл глаза, то первый, кого он увидел, был Киник. Одет он был более чем просто, к тому же плащ свой, хотя и стиранный, он явно использовал на кинический манер: сложенный вдвое, он нередко служил ему ещё и постелью. Если бы не непривычный для этих мест цвет волос и непокрытая голова, то с обыденной точки зрения в Кинике ровным счётом ничего способного привлечь внимание не было — обычного сложения, среднего роста. Но Пилат наметанным взглядом офицера победоносного римского войска сразу же распознал в нём скифа.
Разве что к толпе, когда та дружно бросилась поглазеть на новоназначенного наместника, не присоединился. Киник остался сидеть как сидел, а только смотрел — привычно-спокойно и, чувствовалось сразу, испытующе — как будто вглядывался не только в настоящее и прошлое Пилата, но и в его будущее.
Пилат бы и сам не смог объяснить, чт`о ему понравилось в этом странствующем простолюдине, но понравилось — что-то. А вот наместнику, совсем недавно вкусившему восторженное поклонение, полагающееся ему как воплощению Империи, которое так хочется принимать за искреннюю любовь, невосторженность внимания Киника была обидна.
Охрана наместника, догадавшись о его намерении заговорить с так и не поднявшимся на ноги наглецом, в несколько ударов отбросила чернь на два десятка шагов назад.
Наместник и Пилат смотрели на явно не обременённого не только приличной одеждой, но и имуществом человека, а тот — ровно и спокойно на него. И опять — испытующе!
— Проси чего хочешь, — первым нарушил молчание Всемогущий наместник Империи.
— Не з`асти свет, — полуусмехнувшись-полуулыбнувшись, ответил Киник.
«Высечь! — мелькнуло в сознании наместника. — Непочтение к римской власти».
А вот Пилат глубоко вдохнул и расправил плечи, как в зной после глотка студеной воды.
Произнесённые слова были как пароль и отзыв — для всякого не чуждого познаний в истории и философии. Слова эти для каждого учившегося в риторской схоле известны: произнесены они были хотя и несколько столетий назад, но в памяти людей образованных остались навсегда. Некогда в точности с тем же предложением просить что угодно обратился сам Александр Македонский — величайший из всех известных полководцев, ко времени знаменитого разговора почти властелин мира. А обращался он к кинику Диогену Синопскому (земляку Пилата! Синоп — столица Понта), который, наслаждаясь редким умением раскованно мыслить, естественно, не обременял свою независимость
Однако при этом заслонил солнце. А в ответ услышал неслыханное:
— Не засти свет!
Рассказывают, что Александр Македонский повиновался и благоговейно отошёл, а когда удалился достаточно, чтобы не мешать размышлениям мудреца, сказал:
— Не будь я Александром Македонским, то хотел бы быть только Диогеном.
И вот сейчас тот знаменитый разговор воспроизвёлся.
Не ожидавший ни такого ответа, а ещё более такого от себя предложения, наместник, справившись с просившейся выскользнуть наружу радостной улыбкой Пилата, стоял и не находил, что сказать.
Неужели отойти — благоговейно?! — и потом сказать, что если бы он не был наместником Империи, то хотел бы быть как этот… этот… вовсе не простолюдин, а явный наследник Диогена?
Нет, это было бы смешно: он, Пилат, далеко не Александр Македонский… К сожалению. Или к счастью?
Это Александр мог уйти, не наградив — но и не наказав за дерзость.
А как мог выйти из создавшегося положения новоназначенный наместник Империи?
Повернуться и уйти навсегда, не наказав простолюдина за дерзость, для наместника было невозможно — хотя бы потому, что его отступление в глазах жителей города унизило бы сам принцип власти. А это — преступление против Империи, преступление против божественного правителя лично — такое принцепс и ему верные могут не простить. Расплата за мягкость — жизнь самого наместника.
А Пилат не мог повернуться и уйти, прежде всего, потому, что не пожелавший при его приближении подняться человек, столь ценивший возможность щуриться на солнце, явно обладал умом, а здесь, в городах провинции Сирия, несмотря на обилие магов и жрецов разнообразных культов, несмотря на важных государственных гадателей-авгуров из Рима, присутствие которых было обязательным при всяком наместнике, поговорить, в общем-то, было не с кем.
Потерять единственного встреченного в этой пустыне собеседника?
Что делать?
Что можно было сделать?
Как этого потомка Диогена наказать так, чтобы… чтобы наказание ему было… наградой?..
Как выполнить долг перед Империей и при этом не навлечь на себя гнев главных Двенадцати богов за невыполнение клятвы?
И чего только он не поднялся?
О, боги!
Пилат, разумеется, знал, что киники отрицали всякую власть одного человека над другим — и если удостаивали разговором вообще, то только на равных — ибо разговор возможен только между равными. Не на равных — не разговор, а явное или скрытое выпрашивание большей власти или большего имущества. И то и другое киникам было безразлично — и потому они бывали вознаграждены возможностью общения. И не важно, кто перед тобой: последний нищий или властелин мира, каким был завоеватель земель и народов, бессильный перед мыслителями Александр Македонский, — главное, возрос ли он до способности быть собеседником?