Понтий Пилат
Шрифт:
Зато Ханан или Каиафа зеленели от злости, вынужденные в дни вне их священных обрядов, когда вход в дом язычника считался уж самым большим осквернением, прибывать в преторию для переговоров. Он, Пилат, настаивал на этом. Что ему до того, что они ненавидели прежнего хозяина дворца — Ирода Великого? Что из того, что ненавидят Рим? Интересы иерархии и Рима ныне одни. Хотят быть первосвященниками, заседать в своём ничего не решающем Синедрионе — пусть кланяются Риму в его, Понтия Пилата, лице. Если бы вдруг из Иерусалима, что невозможно, исчез последний римлянин, сохранили бы нынешние архиереи свою власть? Скорее всего, нет. Они — ставленники Иродов, с благословения Рима имеющие
А они норовили укусить. Вот и теперь, сегодня, не на шутку разозлённый последними событиями Ханан, начал разговор с упреков и обвинений. Речь шла об Иисусе Галилеянине, о его предпасхальном приходе в Храм с учениками, и разразившемся там скандале. Не было сомнений — не простер бы Рим руку над головой этого человека, — не сносить бы ему этой головы после всего случившегося.
— Мы пошли навстречу Риму в столь важном для себя вопросе, что, боюсь, превысили собственные возможности. Не приходится даже сомневаться в том, что разрешив этому лжепророку, Йэшуа из Галиля, проповедовать чуть ли не в самом Храме, мы нанесли урон себе и нашей религии.
— В чём заключается урон, могу я спросить у достопочтенного первосвященника? Насколько я знаю, Иисус проповедует повсюду лишь о мире, о добре и любви. Стоит ли провозвестника подобных представлений считать опасным?
— О каком мире проповедует Йэшуа, а вместе с ним и уважаемый прокуратор?
Голос Ханана был исполнен язвительности и удушающей злобы.
— Покой Храма нарушен! Он учинил разгром на Дворе язычников, разогнал стада жертвенных животных, разбросал монеты на радость нечистым на руку людям! Если это называется стремлением к миру, я предпочел бы войну! Не счесть жалоб, что выслушал я от уважаемых и весомых граждан города по поводу Йэшуа… И это — накануне пэсаха! Он осквернил наш Храм, и если бы не заступничество Рима, я отдал бы его в руки Санхедрина, и уверяю, недолго после этого Йэшуа оставался бы в Й’рушалаиме!
— Нисколько не сомневаюсь, нисколько, и боюсь, не только в Иерусалиме… Расправа Синедриона не заставляет себя ждать, отдай только несчастного им в руки. Хорошо, что в смертной казни члены Синедриона не вольны, это всегда остается за Римом. Иначе я был бы свидетелем множества казней по глупейшим причинам, а я не сторонник бессмысленных смертей. Зло должно быть наказано, безусловно, и строго наказано, но что есть зло или истина в каждом деле — решаю я. Прокуратор Иудеи!
Понтий Пилат, озвучив эту отповедь, легко улыбнулся разозлённому донельзя Ханану. И продолжил:
— Хотя, конечно, урон был нанесен значительный… М-да…
Прокуратор покачал головой, поморщил брови, вздохнул.
— И столы перевернуты, и золото с серебром в пыли, весьма неприглядная картина. Я так думаю, большинство меняльных столов у Храма принадлежит твоему семейству, священник?
Ханан не счёл нужным ответить, множеству людей это было известно, и не нуждалось в повторении.
А Пилат, явно получая удовольствие от собственной иронии, превращавшей их разговор в пытку для Ханана, нанёс ещё один удар:
— Я рад, что ваше семейство так богато. В Риме было немало патрициев, желавших быть богаче кесарей, и поплатились умники — своими головами. Ещё одна умная иудейская голова не помешала бы…
Наступившее после этих слов молчание было тяжёлым и долгим. Прервал его первым священник.
— Значит ли это, — начал он сдавленным от негодования голосом, что человек этот, Йэшуа…
Пилат не дал продолжать.
— Да, именно это я и хочу сказать! Человек этот, Иисус, будет заниматься своим делом, до того
Тем не менее, Ханан всё же задал вопрос:
— И такое мгновение наступит?
Пилат помолчал. Потом кивнул головой, в знак согласия. Ответ получился весьма нерешительным. Он не произнес ни одного слова. Как будто боялся, что эти величавые стены, их окружающие, через много сотен лет, а может, и тысячелетий, устав от глупости, жадности и жестокости людей, расскажут обо всём, что слышали. И тогда наступит новый потоп. Но только не вода хлынет с небес. А кровь и слезы невинно убиенных и праведников. И не будет спасения, наступит конец света.
Ханан, неплохо знавший прямого в словах и поступках римлянина, вынужден был отступить. Это было не последнее отступление Ханана. Этому дню предстояло стать одним из самых трудных в его жизни.
— Итак, Иисус пойдёт своей дорогой, а Синедрион и Храм забудут самоё имя этого человека до того мгновения, пока не напомню я, — подвёл черту под предшествующей темой разговора Пилат. — Но не для этого я побеспокоил Храм в лице тестя нашего уважаемого первосвященника.
Лицо Ханана скривилось. Ещё один небольшой укол его самолюбию ничего не значил, хотя и радости не принёс. Да, его сместили с этой должности давно, более десяти лет назад… Ну и что? Разве его зять, Каиафа, руководит Храмом, а значит — душой этой страны? Зять — безвольное орудие в руках его, Ханана. И пока Ханан жив — не бывать первосвященнику не из их рода! Ханан — владыка на деле, без всяких ограничений, а Каиафа — первосвященник без какой бы то ни было власти. Что важнее — символ власти или сама власть? Символы при необходимости сменить можно… Имя зятя — Йосэп, а прозвище Каиафа — в сущности, насмешка. Намёк на камень, Ханан считал — на каменную, туповатую голову зятя. Ну и хорошо, ему необязательно быть умным, Ханану своего ума довольно. За что и грозится головы лишить проклятый язычник.
Но о чем собирается говорить римлянин?
— Обычаи римлян отличаются от здешних. Хороши бы мы были, подвергнув заклятию [32] Иерусалим.
Ханан даже побледнел от неожиданности, от внезапного ужаса, подступившего к сердцу. Он знал, что римляне ничего подобного сделать не захотят. Они не истребят огнём стены города, не изобьют животных, не переплавят золото и серебро погибших жителей в слитки для своих храмов… Ничего подобного они обычно не делают. Они со смыслом используют подвластные им территории, выкачивая из стран с их населением всё, необходимое империи. И всё же фраза ужаснула. Вызвала сердцебиение и дрожь в теле. Й’рушалайим! Благословен ты, город, в веках и народах!
32
Заклятием у евреев назывался род обета, в силу которого военная добыча, в некоторых случаях целые города и даже племена, предназначались на погубление.
— Действительно, хороши бы мы были с иудейским заклятием. Но мы — римляне. Мы — строители, и в каждом из нас живет прекрасный дух обновления. Я обнаружил, что и во мне он живет. Иерусалим — красивый город. Он полон жизни, движения. Я намерен подарить этому городу ещё большие преимущества. Я хочу строить акведук.
Ханан попытался состроить заинтересованное лицо.
— Провести воду в город? Но разве нет у нас источников, с прекрасной, чистой водой? Я слышал о том, что в Риме это сооружение есть. Значит, там есть такая необходимость. Но у нас её нет…