Понурый Балтия-джаз
Шрифт:
В Маниле стояла сорокоградусная жара при стопроцентной влажности. Кондиционеры в семидесятые годы стоили бешеные деньги, и, подсчитав свои возможности, я договорился с холодильником компании "Пепси-Лусон" о поставке одной тонны льда. Партиями каждые два часа. Служащие вытаскивали из-под стола, на котором лежал гроб с телом папы, цинковую ванну с растаявшими кусками и ставили другую - со свежими. Лед в пластиковых пакетах лежал под покрывалом на груди и животе, у висков. Владимир Владимирович обещал, что православный батюшка прилетит из Австралии. У Делла в хозяйстве имелись две двухмоторные летающие лодки.
Старый
В номере с мертвым папой я прожил полтора дня, совершенно один, если не считать появлений служащих "Пепси-Лусон". Позже пришли Делл и священник, оказавшийся австралийским аборигеном, принявшим православие и постриг в Японии. Мы выпили по стакану "столичной", бутылку с которой я охладил в ванне со льдом под гробом. Я настоял потом, чтобы Делл принял оплату за самолет, и выдал щедрое пожертвование батюшке на его туземный храм.
Жидкая сероватая земля сама по себе, оползая, сомкнулась над тиковым гробом на старом колониальном кладбище в пригороде Манилы. Она липла к лопатам, словно клей, и уже пахла гнилью. Спустя пять лет, в тот год, когда разъяренные лусонские мужики с мотыгами и мачете собрались захватить кладбище под пашню, его сровняли и покрыли армоцементными плитами на зло бунтовщикам, а поверху разместили вертолетное "крыло" военно-морских сил.
Спустя несколько лет, выполняя задание шефа частной детективной конторы бывшего майора таиландской королевской полиции Випола, я прилетел из Бангкока в Манилу и получил возможность помолиться перед колючей проволокой военной базы, за которой сопрели останки отца. Таксист, который вез меня в аэропорт, находившийся по пути, тоже вышел из "Форда" и встал на колени поодаль. Думаю, это был единственный случай, когда я плакал при посторонних. Может, из-за отсутствия навыка скорбеть не в одиночку.
...Я очнулся - ото сна или воспоминаний?
В двери топтался Ефим Шлайн в картузе "под Жириновского" и распахнутом пальто свиной кожи. Одной рукой Ефим поправлял очки, а в другой держал оранжевый школьный портфель. За пояс его пальто цеплялся малец лет восьми в ученической шапочке с лакированным козырьком.
– Все, мальчик, - сказал ему Ефим по-русски, - расстаемся. Вот тебе две кроны, как договаривались. На мороженое...
– На фик твое мороженое, - сказал малец, пряча деньги в карман куртки и забирая портфель. Русский натурализовавшийся эстончик показал нам серый язык, извлек пластмассовый пистолетик из кармана и, сделав "пх-пх" сначала в Ефима, а потом в меня, затопал по лестнице, растопыривая ноги в резиновых сапожках. Подвальная лестница была слишком крутой для него.
– Ай-яй-яй, - сказал я лицемерно.
– Являетесь, господин оператор, с прикрытием из ребенка! Опасаетесь засады?
– Ох, и нора!
– воскликнул Ефим Шлайн, передергивая плечами.
Я тоже вдруг почувствовал: сыро и промозгло было у Тармо.
– Твой голос по телефону мне показался странным. И ещё перемена места встречи. Мог я предположить, что ты под кайфом, вколотым под лопатку или в задницу?
– добавил Ефим.
– И бросился вызволять, рискуя не
– Дети, в особенности с пистолетиками и в этой стране, наша достойная смена!
– сказал он.
Сквозняк из открытой двери раскачал сотни змеек-пленок, пока я впускал Ефима.
– Откуда у тебя этот дворец культуры?
– спросил он.
– Реквизировал у фотопедика за двести пятьдесят крон вместе с лабораторией, материалами, оборудованием и диванами... Не угодно взглянуть на мир искусств? Вот галереечка! Не желаете послужить моделью? Ась, не слышу, ваше степенство?
Балагуря, я подвел его к письменному столу, где лежала пачка фотографий, и первой сверху была увеличенная до крупной зернистости, - со щекой, примятой прикладом, и бровью, хмурившейся за оптическим прицелом. Марка оружия не различалась.
Ефим схватил пачку и побежал по комнате, тасуя снимки.
– Откуда?
– спросил он.
– Дом напротив музея поставлен на ремонт. Снимок сделан с третьего этажа. Где я сначала назначил тебе встречу.
– Это пятый этаж, не меньше.
– Это третий этаж, средневековый.
– Что ж, что ж, что ж... А это откуда?
Ефим вернулся к первому снимку.
– Дистанция от меня метров сто - сто двадцать. Этаж шестой. Здание это новое. Там есть лифт, я проверил. Занято учреждениями. Внизу магазины. По вечерам никого. Закрывается, остается ночная охрана.
– В кого он целил или кого он высматривал?
– Меня, я думаю...
Ефим опять побежал по комнате. Я уселся на диван.
– Опиши теперь на словах, - попросил он, подвешивая снимок на веревке прищепкой, подобранной с письменного стола Тармо. Покосился на лежавшую под стеклом фотографию, на которой дистрофическая брюнетка и толстенный блондин составляли композицию - хилая девичья грудь и мощное главное достоинство молодца отбрасывали общую тень так, что получался сосок с торчащим из него подобием водопроводного крана. Конец водопроводного крана, назовем это так, был удлинен красным фломастером. Видимо, по мнению Тармо, требовалась пересъемка. Ефим поднял и опустил брови.
Мы начали с первого снимка и двигались последовательно до тридцать шестого. Каждый я сопровождал объяснением: кто - что - когда. Последние кадры делались в обстановке суеты и паники. После блика от оптики снайперки. Так я и сказал.
– Давай сядем туда, - предложил Ефим, подталкивая меня на один из порочных диванов напротив главного снимка.
Я лениво пересел.
– Займи положение под тем же углом по отношению к этой фотографии, под каким ты целил на азиата объектив. Можешь вспомнить?
– Да... Вот так, или почти вот так.
Ефим отодвинул меня и сел на то же место.
– Он видел не тебя, - сказал он.
– Он смотрел куда-то ниже, приблизительно на два, два с половиной средневековых этажа. Обрати внимание на угол, под которым идет по отношению к тебе, фотографу, осевая линия прицела. Видишь? Теперь вспомни расстояние от него до тебя!
– Он целил в "Мерседес" Тургенева?
– Или в человека, который покинул "Мерседес" и возвращался из музея. Или в человека, который подходил к таксофону и звонил из него, а потом снова сел, как ты рассказываешь, в "Мерседес".