Поп Чира и поп Спира
Шрифт:
Каждый день она ходила в огород.
Однажды работает она и вдруг слышит, кто-то крадётся по соседскому огороду и шелестит листьями. Юла обмерла, сердце забилось сильнее, щеки зарумянились.
«Это он!» — подумала Юла, торопливо пригладила волосы и одёрнула на себе платье.
Шаги все ближе, но она упрямо не оборачивается, делает вид, будто поглощена работой, а сама вся обратилась в слух: вот-вот он её окликнет.
«Уф, вот пентюх! Нескладный какой!» — досадует она про себя, а сама прислушивается, не зазвенит ли тамбур.
Но ничего такого не произошло. Запела было она потихоньку песенку, но что-то сдавило горло, так стало ей горько и обидно. Нетерпенье мучило её, да и гордость девичья была задета.
«Чего он
— Ишь ты, прячется, проказник этакий! Подстерегает, чтобы напугать меня! — говорит Юла радостно, нежным и мягким голосом.
— Ох-ох, кости мои! — доносится из-за бочки.
— Кто там? — окликает Юла негромко, поднимаясь на цыпочки, чтобы лучше видеть.
— Эх, старость не радость! — слышится голос тётки Макры: она пришла поглядеть, в порядке ли бочка, и нацедить уксусу.
«Вот так сюрприз! Значит, это вовсе и не он!» — И Юла чувствует под ложечкой такую тяжесть, словно горячего хлеба наелась.
— Добрый день, тётушка Макра! — здоровается Юла.
— Бог в помощь, дитятко! — шамкает оттуда бабка Макра.
— А что вы тут делаете, милая тётушка Макра? Что-то вас давненько не видно?
— Да вот, дочка, пришла поглядеть, что с уксусом. Приснилась мне нынче всякая всячина, а я уж запомнила твёрдо: как привидится под утро что-нибудь этакое, не миновать в доме порухи, как бог свят! Потому и притащилась поглядеть, не треснул ли кран у бочки, а то, может, налетели эти Ракилины, дьяволята соседские, да отвернули… Я редко, дитятко, прихожу на огород. Что-то всё неможется… едва ноги таскаю.
— Ну конечно, — говорит Юла, — присмотреть-то за бочкой некому.
— Да, когда-то мой Аца наведается.
— Я его здесь как-то недавно видела.
— Да его уж, милая, дней семь-восемь как нету. Хозяин его сначала в Бачку поехал по хуторам — банки ставить, потом в плавни за пиявками, а на него мастерскую оставил… Завтра утром приезжает.
«Слава богу, если только из-за этого!» — радуется Юла и громко добавляет:
— Значит, заботы ваши, дорогая тётушка Макра, кончатся вскорости.
— Э, милая, кончатся хворости, видно, когда по Большой улице понесут, — шамкает, уходя, тётка Макра. — Когда закопают…
Продолжая весело работать на огороде. Юла решила сказать ему, если он опять подойдёт к забору, что пока она мамина и папина, а в прошлый раз говорила в сердцах.
Так оно всё и вышло. На другой день, едва услышав тамбур, она тотчас взяла лейку и отправилась на огород. Ну, чтобы не тянуть и не наводить скуку, скажу только, что разговор завязался снова. Шаца спрашивал, а Юла отвечала, но на сей раз так мягко и нежно! И дело кончилось тем, что Шацу угостили шелковицей, крупной «испанской» шелковицей, равной которой не было во всей округе. И собрала её Юла собственными руками, отбирая, как голубь зерно, и, уложив на широкие виноградные листья, передала сквозь дыру, которая появилась в этот день в заборе. В благодарность Шаца вырезал на дереве в своём огороде сердце и в нём две буквы — Ю. и А.
— Ах, фрайла Юла, — воскликнул Шаца в полном блаженстве, — дождусь ли я счастливой минуты, когда смогу собственноручно собирать в вашем огороде шелковицу и угощать вас!
Потом он рассказывал, держа её за руку, из какого он знатного и богатого рода, и уверял, что долго в селе не останется — уедет в Пешт или Вену изучать хирургию. А в роду у них все нотариусы да начальники округов и даже два архимандрита. Да о чём они только не беседовали! И когда говорит один, другой не дышит, не моргнёт, преисполненный внимания и любви.
Разошлись они, довольные друг другом, а Шаца так в полном блаженстве. Он был настроен поэтически, весь день переписывал какой-то песенник, выбирая песни,
После этого свидания они стали встречаться очень часто и подолгу разговаривать. Сколько раз случалось, что Юла даже не слышала, когда её звала мать. «Ты ежели за что возьмёшься, так уж не знаешь меры», — укоряла её матушка Сида и грозилась сдать огород в аренду, если Юла будет слишком усердствовать. Но огород и в самом деле был в порядке: всё окопано, выполото, полито, словно бульвар какой! И ни одна живая душа ничего не знала и не ведала, кроме тётки Макры, да и она, бедняжка, была слаба глазами и глуховата от старости. «Господи, а они поцеловались хоть разок или вот так всё и стояли да разговаривали возле забора?» — спросит, может быть, любознательная читательница, которая, раз уж обрекла себя на молчание, принявшись за чтение, должна найти в одной книге ответ на все вопросы. «А кто их знает, кто при этом, как говорится, свечу держал!» — ответит автор. Шаца не был таким уж пентюхом, а забор таким уж частым, — по-видимому, да. Да и какой же это роман без поцелуев, хотя бы и в десятой главе?!
Вот так начался, развернулся и тянулся роман в доме попа Спиры месяц с лишним до и несколько дней после приезда господина Перы. Приезд господина Перы, собственно, ничего не изменил, а мог бы изменить, и довольно легко. Будь господин Пера повнимательней, сумей он разглядеть чистое золото и не прислушайся к голосу сирены — всё было бы по-иному. Старики наши, говорят: детское сердце — как воск, лепи из него, что хочешь; а я говорю, что и сердце молоденьких девушек как воск. Так и у Юлы! Ведь Юла только раз внимательно взглянула на господина Перу, — когда пила воду из большой чашки, как обычно делают скромные девушки: смотрела и не торопясь пила, — и он ей понравился. И будь у господина Перы более опытный глаз, чтобы отличить чистое золото от хитрой подделки, и будь он немного дальновиднее — образ Шацы бесследно исчез бы из сердца Юлы, словно никогда в нём и не был. Но, почувствовав себя оттеснённой своей подругой, Юла гордо отступила и тотчас нашла себе утеху в поражении — в одиночестве, в мечтах о Шаце и размышлениях о смерти, которым так охотно предаются молодые, в первый раз полюбившие девушки. Охотнее всего она думала о том, как будут её жалеть, если она умрёт, и особенно, как будет горевать о ней Шаца! От великой скорби по ней он застрелится из пистолета или бросится в Тису. Их похоронили бы рядышком, все оплакивали бы их, сажали цветы на их могилах, а крестьянские девушки пели бы песни об их любви, о том, как они не могли жить друг без друга на этом свете. И ещё этот сон о Шаце врезался ей в память Шаца сразу стал ей гораздо милее: ведь именно во сне поняла она, как тяжело было бы его потерять. Она тоже не перенесла бы такой утраты, — грезила Юла наяву, — тоже застрелилась бы из пистолета или утопилась бы в Тисе. После этого сна Шаца не выходил у неё из головы! И он был совсем неправ, когда напал однажды на Юлу за то, что господин Пера принёс ей обещанную «Путеводную звезду». Шаца приревновал и рассердился, а ведь Юла рассказала ему всё как было. Но он ей не поверил и упрекал бедняжку так жестоко, что она пришла с огорода вся в слезах.
— Что с тобой… чего нюнишь? Почему плачешь? — спрашивает её матушка Сида.
— Да-а-а, все нападают на меня, — ответила Юла, рыдая. — Лучше мне было вовсе не родиться на этот свет!
— Ну-ну! Не нужно всё так близко к сердцу принимать!.. Голубка моя! Погляди только, какие у тебя заплаканные глаза! — успокаивает её матушка Сида и целует. — Ступай к колодцу и поскорей умойся холодной водой.
Юла поцеловала ей руку и ушла.
— Какая она, бедняжка, нежная и чувствительная! Столько дней тому назад я её укоряла, а она — видали вы такое чудо! — до сих пор ещё не утешилась, — говорит матушка Сида, и глаза её наполняются слезами. — Вся, вся в меня!