Поп Чира и поп Спира
Шрифт:
Уладить лёгкую размолвку лучше всего серенадой, этого требует и ход событий. Одна только Юла его услышит: отец спит во дворе подле чулуна, а она с матерью — в комнате, окнами на улицу, в каких обычно охотнее всего спят невесты. Но и мать не могла услышать его тамбур. Услышала только Юла. Мгновенно вскочила она с постели, кинулась к окну и, заметив сквозь редкие жалюзи чыо-то тень, тотчас догадалась, что это Шаца; в переборах тамбура она узнала аккомпанемент хорошо известной ей песенки, хотя Шаца, как добропорядочный и миролюбивый парикмахерский ассистент, не решался петь. Он только легонько перебирал струны, и они тихо гудели, словно весенние пчёлы, а Юла — про себя, конечно, подпевала:
Дорогая, ты уснула, Сладкий сон тебя мани. СпиВот что говорит при помощи звонких струн и сухого дерева тамбура её милый.
Эх! Что бы сказала сейчас Юла, если бы посмела, то есть если бы не боялась разбудить мать! И разве в словах Юлы звучало бы меньше поэзии, чем в этих готовых стихах, — сейчас, после полуночи, когда всё село и даже ночной сторож Нича спят, а ночь так прекрасна, звёзды так чудесно мерцают на тёмно-синем небе, а кровь кипит и клокочет в двух бодрствующих влюблённых?! И разве её ответ на эту песню не прозвучал бы ещё более обворожительной песней, осмелься она подать голос? Сердце стучало в её груди, точно пьяный хозяин, что стучится к себе в ворота, билось так, будто хотело выскочить. Потому-то она, верно, и прижала левую руку к груди, а правой потихоньку подняла занавеску и, дослушав музыку, шепнула сквозь спущенные жалюзи:
— Доброй ночи, доброй ночи!
— Юца? — послышался голос матушки Сиды. — А Юца!
— Ох! Мама проснулась! — прошептала Юла.
— Юца!.. Это ты?
— Я, мама! — испуганно отвечает Юла.
— Что ты там делаешь так поздно? — спрашивает матушка Сида, которую укусил комар и разбудил собственный кашель.
— Да так… жарко мне…
— А что там, на улице?
— Да это соседский кот шатается у нас под окнами и орёт! Такой безобразник!..
— Каковы соседи, — говорит, зевая, матушка Сида, — таковский и кот.
Наступает тишина.
— Юца… ты ещё у окна?
— Да, мама!
— Открой-ка немного жалюзи!.. В комнате — как в печке… Жарко. И покури малость девясилом… поищи на шкафу, возле вязанья… и зажги… Проклятые комары как собаки кусают… должно быть болотные. Только что один укусил меня под самым глазом и разбудил, негодяй! А я так крепко спала.
В эту минуту завыл пёс попа Чиры, не выносивший, как и все его собратья, музыки.
— По хозяину! — прошептала Спирина попадья.
Охотно и радостно исполняя волю матери, Юла распахнула настежь окно и протянула подкравшемуся Шаце свои белые полные ручки, которые тот (не подумайте, что автор преувеличивает, хоть дело и происходит в селе) галантно осыпал поцелуями.
— Доброй ночи… хватит, нас застанут! — лепечет Юла, отнимая руки, но Шаца ухватился за них, как утопающий, и не отпускает и тоже что-то шепчет в ответ, — так они ведут тихую беседу.
— А чего ты там стоишь? — спрашивает матушка Сида, которая опять вскоре проснулась, на этот раз потому, что Юла чихнула.
— Да ведь вы приказали открыть окно.
— О господи, детка! Почему же ты его сейчас же не закрыла?
— Ждала, когда вы скажете.
— Неужто так тут и стоишь?! Эх, дитя, дитя! Ну закрывай… довольно… опять комары налетят.
— Хорошо, мама.
— Да ты, голубка, не озябла ли? Возьми-ка мой чепец.
— Спасибо, мама! Мне и так жарко, — говорит Юла, затворяет окно, ложится в постель и всю ночь напролёт не смыкает глаз. Зачем ей спать? Грезы наяву лучше всяких снов.
Шаца тоже вскоре очутился дома. Он летел, исполненный блаженства, на крыльях счастья и удовлетворённой любви так легко, словно бы и не касался подошвами земли. Он не встретил, к счастью, никого, кроме дяди Ничи. Нахлобучив шляпу на самые глаза, он ускорил шаги, но острый глаз сторожа всё же приметил его.
— Добрутр, брадобрей! — насмешливо приветствовал его дядя Нича и многозначительно кашлянул.
— Покойной ночи, дядя Нича! — негромко бросает Шаца и, сунув тамбур под пиджачок, устремляется дальше.
— А где это мы, племянничек, по ночам ходим? Кто это глухой ночью бреется, а?
— Никто! — отвечает Шаца уже издали.
— Ха-ха! «Всё по темноте, чтоб не быть беде!» Э-эх, племянничек, затеял ты что-то неладное!
— Не шуми-ка лучше и труби свои часы, раз тебе за это платят! — доносится уже совсем издалека голос Шацы.
— Ну-ну, — продолжает Нича уже больше для самого себя. — Носит тебя чёрт, и найдешь ты чёрта! Только потом
— Ах-ха-ха, аа-ха-ха, — широко зевает он и бормочет: — Закурить, что ли! — Набивает, закуривает трубку и, попыхивая, поплёвывая этак, по-банатски, погружается в глубокие размышления.
И долго раздумывает, попыхивая трубкой, а потом продолжает свой монолог:
— Любопытно всё же знать, где таскался ночью этот брадобреишка? Сколько ни прикидываю, не могу смекнуть! Где этот повеса мог торчать в такое время?.. Уж не у Акимовой ли жены?!.. Аким вчера чуть свет повёз в Темишвар каких-то евреев, послезавтра только вернётся. А его Криста… чёрт, а не баба! Правильно ведь я его учил и советовал ему: «Эй, Аким, Аким, слушай меня! Хоть и не старше я, но поумней тебя! Все в свое время претерпел и пережил, побольше твоего, что называется, свету повидал. Аким, Аким! Не бери молодой жены, не накликай на себя беду, Аким! Осёл ты, Аким, — не для тебя она, отжил ты своё, человече! Получится вроде того, что поёт волынщик Гига-бачванин: «Жена, жена моя сужена, кавалеров дюжина!» Так нет же, не послушался, захотел быть умнее меня. Эх, Аким, Аким! Сиди-ка ты лучше дома, брось извозничать да стереги своё добро, коли дал тебе господь всего вдоволь, и не мыкайся туда-сюда.
Так закончил Нича свой монолог, потом снова углубился в думы, набил ещё раз трубку, высек огня и опять закурил. Покуривает, поплёвывает и всё раскидывает умом, голова даже заболела.
— А не у самого ли его преподобия он был?.. Хе-хе, его-то нет дома, в путь-дорогу отправился, — говорит Нича, покачивая головой. — А чего, собственно, я ломаю себе голову? Ночь-то уж больно хороша, так что нет ничего удивительного! Было бы удивительно, если бы я ни души не встретил! Эх, не будь я службой связан, и я не прочь бы на старости лет маленько беса потешить… Хе-хе! Не мешало бы! Только Нича ко всякой шушере не пойдёт! Да, заела меня бедность, не до этого мне теперь! А надвинь-ка я шёлковую шляпу на правый глаз, да надень сапожки с подборами, да пенковую трубку с длинным чубуком по животу пусти — поглядели бы вы тогда на меня, чёрт побери совсем. А так, в засаленной шляпе да в дороце, и в голову не приходит взглянуть на кого… Однако какой ни на есть… а всё же бывает и приглянусь кое-кому… Вот на Татичевой улице… кто бы сказал, что я могу по сердцу прийтись Арсиной тёще?! Ведь чуть только завидит меня, сейчас начнёт платочек да кудряшки поправлять, потом сложит губки сердечком и стрельнет глазами, а как пройду — кашлянет негромко вслед и обязательно спросит: «Как же ты, Нича, без жены-то?» А я ей в ответ: «Как раз так, как ты без мужа». А она опять этак кашлянёт… Да, недаром сказано: ищите и обрящете!.. Смазливая баба, этого у неё не отнимешь, и шустрая! Жаль, что не в моём «приходе»! Из-за этого я и надумал сменяться «приходом» со своим приятелем и коллегой, с этим Мичей, — тогда уж такое пойдёт веселье, только держись! И что я себе по пустякам голову ломаю из-за этого Шацы? Невидаль какая! Если сейчас не погулять, так когда же, чёрт возьми! А я в его годы лучше, что ли, был? Холера ему в бок! Не будь я шалопаем, не таскайся по ночам без фонаря, не служил бы я сейчас в ночных сторожах, не скалил бы по-собачьи зубы из-за чужого добра да чужой корысти. Эх, кабы мне моё хозяйство! Да нет его, фьють! — И Нича махнул рукой. — А уцелей оно, не согласился бы я сторожить даже царские палаты в самой Вене, не то что это поганое село! Да что поделаешь, — слава богу, хоть так, а не хуже!