Попаданец на гражданской. Гепталогия
Шрифт:
– «Помни войну!»
Хабаровск
– Почему я еще жив… Воды!
Главстаршина Генрих Шульц с трудом приподнялся на койке – его сильно покачивало, будто монитор шел по большой для Амура волне. Вот только «Вьюга» стоял в затоне, скованный крепким льдом, а он сейчас находился у себя дома, истерзанный и больной.
– Вот, милый, испей!
Мягкая рука Эльзы подхватила несчастного моряка за спину, а прямо в губы уткнулась большая кружка, бог знает
Генрих осушил ее в три приема, и наступило облегчение – мучительная сухость исчезла, можно было говорить и дышать, вот только голову продолжало ломить, как от сильной контузии.
– Проклятое «пропивание»…
Шульц прекрасно понимал причину своей болезни, именуемой в Сибири «похмельем», зловредно поразившей его этим утром. И все испытанные на его родине средства – нюхательная соль, уксусная вода и обтирания – оказались бесполезными перед этой бедой.
Вечером Генрих чувствовал себя просто превосходно, будто перестал быть немцем, превратившись в русского, – радовался и веселился от души, обнимал за могучую шею своего нового родственника, поднимая стакан за стаканом и чокаясь на счастье.
Еще бы не ликовать – к сестре Гретхен посватался боцман его монитора Петр Ильич Пахомов, кряжистый служака сорока лет, заслуженный моряк еще с царских времен, обеспеченный, уважаемый соседями – добротный родительский дом остался без хозяйки, и вдовец решил обзавестись молодой супругой.
Трудный выбор будущей жены в конце концов пал на домовитую немку, и пусть у нее с приданым было не то чтобы худо, хотя одна швейная машинка «Зингер» недешево стоила, но то, что Шульц пользовался уважением будущего зятя, говорило о многом.
Генрих стал для русских моряков своим, потому отказ в сватовстве мог грозить большими неприятностями, ведь подобных обид не прощают. Тем более Пахомов имел весомый чин мичмана, который вообще-то раньше был офицерским, но сейчас стал взамен бывшего кондукторского звания, отмененного полгода тому назад.
Породниться пожелали обе стороны, только Шульц надеялся на немецкую скромность торжества и никак не ожидал русского размаха. Будущий зять попенял ему на какое-то «жлобство», и Генрих покорно, как говорят моряки, последовал в кильватере.
Но если с расходами скуповатый пруссак смирился, то непонятные и совершенно необъяснимые русские традиции привели его в шок, потребовав прямо-таки неумеренного потребления горячительных напитков. Три рюмки шнапса с бокалом пива Генрих раньше считал неумеренным пьянством, но на «сватовстве», которое с трудом пережил, понял, что немецкая традиция может считаться эталоном трезвости.
Но он тогда еще не ведал, каково будет «пропивание невесты», иначе бы категорически отказался выдавать сестру за русского, жизнь – она дороже любых осложнений по службе.
– Умираю…
Генрих склонился над тазиком, заботливо пододвинутым к кровати побледневшей матерью. Его снова вырвало желчью, промытый водою пустой желудок отзывался болью.
Он без сил рухнул на мокрую
– Ну и вид у тебя, брат, краше в гроб кладут! Ты как лягушка, такой же зеленый и с пупырышками. Сейчас мы тебя лечить будем, первейшее средство есть, махом на ноги поставит!
Страдалец воспрянул духом, резонно посчитав, что русские давно знают чудодейственные рецепты от подобных напастей, ведь, находясь в сибирском плену, Генрих не раз видел, как совершенно преображаются мужики, страдавшие «похмельем».
Однако зять извлек бутылку казенной водки, привычно сорвав пробку крепкими белыми зубами, и налил половину граненого стакана, принесенного матерью, смотрящей на «лечение» с неприкрытым ужасом в широко открытых глазах.
Вот только слабый протест тещи был сурово прерван мичманом, пробурчавшим непонятные слова, которые Шульц перевел как категорическое требование не лезть в чисто мужские дела, высказанное такими мудреными словосочетаниями, которые чаще применяются по отношению к самым нерадивым матросам.
– Пить нужно уметь, зятек! Давай, прими микстуру!
От свирепого рыка боцмана Шульц впал в оцепенение и, машинально повинуясь, проглотил омерзительную жидкость, которая своим запахом чуть ли не вызвала тошноту.
Но чудо – лежа в кровати и слушая русско-немецкую речь своего нового родственника, он через полчаса почувствовал значительное облегчение и услышал слова Пахомова, уже проваливаясь в сон:
– Завтра к смотру как огурчик будет! Всему вас учить нужно, немчура бестолковая!
Гаага
– Невероятно…
Фридрих-Вильгельм тяжело, будто за одну ночь постарел на десятки лет, встал с кресла. Рассказ Шмайсера потряс до глубины души – поверить в такое было невозможно, но внутри он чувствовал, что поведанное ему, пусть и не все, было правдой.
– Такое невозможно выдумать… А потому не может быть ложью!
Кронпринц прошелся по кабинету, продолжая рассматривать лежащие на ладони серебряные кругляшки, похожие на действительно настоящие, потертые, в царапинах, будто годы ходили на руках. Вот только отчеканенные изображения, надписи и даты были совершенно фантастическими, не укладывающимися в мозгу.
Большая монета достоинством в 5 рейхсмарок несла на лицевой стороне германского орла с распростертыми крыльями, но сжимающего в когтях древнюю скандинавскую руну – изломанный крест, что именовался свастикой, помещенную в венке, на оборотной красовался известный каждому немцу собор. Вполне обычная монета, вот только год на ней выбит из далекого будущего – 1935.
Вторая монета, меньшего размера в 2 рейхсмарки, имела на аверсе изображение орла другой формы, но тоже со свастикой, а на реверсе отчеканен профиль фельдмаршала Гинденбурга с датами рождения и смерти – цифры 1937 ошеломили кронпринца.