Попаданец XIX века. Дилогия
Шрифт:
В будущем это называется проволынили. Попаданец решил, что либо крестьяне, сволочи, манкируют, либо управляющий балду гоняет. Но наказать надо обязательно, ведь совсем уважать не будут.
Так и сказал Акиму – будем несчастно сечь. Или крестьян, или их управляющего. Но крови будет неимоверно.
Аким явно струхнул, но смолчал. Понимал, что уже поздно. Как хотели, так и будет, а там Господь смилуется.
Так и пришли. О страшном гневе помещике и о расправе за это было объявлено заранее. Никто не удрал, да и куда сбежишь?
Первым из непокорных было хозяйство Пермыша.
– Бить до смерти, - приказал он своим молодцам, Леонтию и Гавриле. А сам уже решил – если сдаются, будет просить на коленях – пожалеет. За длинный язык дадут ему, скажем, до пары палок, и на первый раз хватит. Будет ерепенится – забьют. У него поместье.. куча мирного населения... смутьянов не надо!
Впрочем, Пермыш и сам быстро сломался при виде грозного и страшного барина, готового бить и убивать без зазрения совести. Он рухнул на довольно уже грязный по конце зимы снег и заскулил:
– Барин, Христом Богом прошу простить. Пьян был давеча, молол всякое бестолковое. Больше не буду!
– Что не будешь?
– лениво, просто ради красного словца, спросил Макурин. Может что-то и добавит словоохотливый простачок. Судьба крестьянина, в общем-то, была уже решена. При Николае крепостнический гнет достиг максимума. Хотя правящий император и не очень-то и добавлял реформ, но за XVIII век и так накопилось. Помещик был полновластным хозяином своих крестьян – хотел миловал, хотел карал, никто ему – ни государство, ни общество – не были препятствием. Лишь убийство не одобрялось, но и тогда робкое официальное наказание могло произойти после неоднократного напоминания. так что сейчас наказание будет окончательным и бесповоротным.
– Пить не буду, - сказал, как прыгнул ледяную прорубь, Пермыш. Слова крестьянина привели Макурина в хорошее настроение. Он посмотрел на стоящего на коленях домохозяина, на уже стоящую рядом с ним тоже на коленях жену, лицом жуткую, ну да не ему с ней жить. Спросил уже:
– Дети-то у тебя, Пермыш, есть с бабой твоей?
– А как же барин, аж два десятка. Болеют, правда, много, но только пятеро умерло, - горделиво сказал Пермыш.
– Пятеро в одной семье?
– поразился Макурин. Озаботился нарастающей толпы, понял, что такими темпами никогда не пройдет деревню. Сказал свой вердикт:- Я тебя прощаю, Пермыш, Бог тебе судия. Но просто так пройди не могу. Хоть пьяным, но ты осмелился хулу навести на господина своего. А это смертный грех. Нехорошо, Пермыш, весьма нехорошо. Дай, - повернулся он к Леонтию, стоящему позади помещика с охапкою розог.
Леонтий вытащил толстую палку, но Макурин не одобрил ее, взял потоньше. Бить надо за дело, а на испуг можно и так. Но по спине ударил сильно, уж как крестьянин не готовился, как ни крепился, а все одно застонал. Однако помещик уже сунул обратно розгу. Потрепал Пермыша ладонью по лицу:
– Вдругоряд захочешь мое имя полоскать, вспомни эту боль, я ведь во второй раз жалеть не буду. Мои
– Понял, благодетель!
– сунулся Пермыш лицом в ноги барину.
– Да Акиму обскажи про хозяйство свое, чтобы тот не обижался, - уже смеясь, продолжил Макурин и пошел дальше.
Даже один удар произвел в умах крестьян отрезвляющее влияние. У них снова был барин, готовый казнить и миловать. И нечего его злить, себе же будет хуже. Упрямцы, все как один, падали на колени у своих домов. Ему только оставалось сказать несколько слов и пройти дальше в полной уверенности, что больше его слова не будут нарушены. У одной избы, даже избенки протестантов, его поначалу насмешили, а потом забеспокоили.
В ноги Макурину бросился не мужик, как всегда, а толстая баба уже преклонных лет. Как и все женщины, она вывалила на него огромный поток бестолковых слов, которые только совершенно запутали.
– Фу ты!
– чертыхнулся он, - давай сначала, четко и членораздельно. Где твой хозяин?
– Умер, кормилец, еще десяток лет назад. Провалился в воду, простудился и умер. Вдвоем мы с дочерью живем.
– И что же, вы земельный надел получаете?
– поразился попаданец. XIX век это не XX и уж тем более не XXI, здесь гендерное разделение было четкое, ибо баба не могла пахать физически, а мужик не мог стоять у печки морально – засмеют в общине, заплюют и выгонят. Не последняя, конечно, проблема помещика, но неполная семья обычно полноценно не жила.
– Нет, разумеется, барин, и без надела живем, и без хозяйства, можно сказать, не живем, а выживаем, - смело сказала молодая крестьянка, видимо, дочь толстой бабы, если не старухи. В эту эпоху люди старели и умирали рано, возраст было надо знать, а не определять по внешнему виду. Он вопросительно посмотрел на старуху, словно спрашивая, кто тут ходит и смеет вмешиваться в разговор с барином?
– Катерина это, дочь моя единственная, - представила ее все-таки еще баба. За одним и сама назвалась, - а я Феклой зовусь.
Ну и черт с вами, зовитесь. Однако, здесь необходимо разговаривать не с бабами, а с тем же управляющим, он же староста Березового. Явно не дорабатывает. Давно уже молодую замуж пора отдать, хозяйство поднять. Пусть рожают детишек, да платят повинности на благо помещику и, в какой-то мере, государству.
Он повернулся к дочери Феклы и обмер от красоты. В XXI веке она бы с легкостью брала всевозможные конкурсы. Да и в XIX веке, если повезет, нашла бы какого-то богатого дворянина. Не мужа, так любовника. А вместо этого она живет в этой развалюхе, да еще, наверняка, голодает!
Щеки у ней буквально горели огнем, черные брови выгодно оттеняли зеленые кокетливые глаза. выгодно изогнутые губы словно бы требовали поцеловать такую красоту. А фигура! Андрей Георгиевич аж задохнулся, смотря на высокую грудь, тонкую талию, длинные ноги. Хочу, хоть и не могу!-
Аким!
– голосом, не обещающим ничего хорошего произнес Макурин.
Управляющий, видя злящегося барина, зачастил, заспешил обвинить девушку:- Пытались ее женить раза три только в прошлом годе. Не хочет, хоть колом ее бей. То одно, то другое, все не нравится.