Попугаи с площади Ареццо
Шрифт:
— Ваша левая ободочная кишка?
— Ну да, моя левая ободочная кишка чуть длинней, чем надо. Вот и все! Просто длинная. И там выходит застой.
— Как вам повезло, что это не правая!
— Так вот, сынок мой взбеленился и не желает меня видеть. Ну и бог с ним, я его накажу — не пойду на его свадьбу!
— А ваши двести сорок два евро?
— Какие еще двести сорок два евро?
— Которые вы собрали на ночной столик…
Марселла разрыдалась:
— Он мне их вернул!
Не меньше пяти минут Марселла рыдала, уткнувшись в платок,
Посидев для приличия немного рядом с Марселлой, мадемуазель Бовер обняла консьержку, пообещала ей еще как-нибудь заглянуть, когда снова «окажется на континенте», а потом легким и кокетливым шагом удалилась.
После километровой прогулки она, вся в поту из-за жары и переживаний, села в автобус, чтобы вернуться в Маду.
Оказавшись в своем квартале, она пошла уже не так игриво. И легкость куда-то испарилась. Она словно вся обмякла и отяжелела. Пару раз ей пришлось остановиться и передохнуть в тени у каких-то подъездов: она чувствовала себя такой слабой, что боялась упасть.
Пока она стояла у закусочной Абузера, к ней ринулся какой-то тип:
— Мадемуазель Бовер!
Она вытаращила глаза на темноволосого мужчину, который улыбался ей широченной улыбкой.
— Мадемуазель Бовер, как я рад вас видеть.
Она покрутила головой, словно собиралась позвать на помощь, но увидела только других таких же волосатых мужчин, как этот незнакомец, и в тревоге пробормотала:
— А вы кто?
— Вы меня не узнаете? Я жил с вами в одном доме.
— В одном доме?
— На площади Ареццо.
— Вы — на площади Ареццо?
— Ну да. У мадам Марселлы.
— Ах, ну да, конечно!
Тут она наконец-то его узнала: это его Марселла называла «мой афганец».
Он что-то прокричал на непонятном языке женщине с тремя детьми, которые остались на другой стороне улицы.
— Это моя жена и сыновья. Они наконец-то приехали ко мне сюда. — И он прибавил с сияющей улыбкой, словно они были хорошо знакомы: — Воссоединение семьи!
Мадемуазель Бовер с напускной любезностью пожала руку всем членам его семьи. Жена афганца и его сыновья, оробев, приветствовали ее с таким раболепием, словно встретились с английской королевой.
— Как у вас дела, уважаемый… — Она не могла вспомнить, как его зовут. — Вам удалось найти работу?
— Да, меня взяли на должность переводчика.
— О, великолепно. А я даже не знала, что вы говорите по-французски.
— Я говорю на французском, английском, арабском и пушту.
— А, вот оно что, ну конечно! — поддакнула мадемуазель Бовер, удивившись, почему Марселла говорила ей совсем другое.
Поскольку его близкие по-французски не понимали, он смог задать вопрос, который и заставил его окликнуть мадемуазель Бовер:
— А как поживает Марселла?
— Марселла? Ну что вам сказать…
— Очень рад за нее. Она такая добрая женщина, Марселла приютила меня. Да, конечно, у нее есть недостатки, она не замечает, как идет время, и не хочет понять, что даме ее возраста от некоторых вещей пора отказаться. Но в остальном она такая симпатичная! Благодаря ей у меня была крыша над головой, было что есть и было время искать работу. Она просто ангел, Марселла, настоящий ангел.
— Вы с тех пор с ней больше не виделись?
Он покраснел, смешался:
— Нет, мадам. Я не смог. Из-за того, о чем я вам сказал, тех вещей, которые она себе вообразила… Она не могла смириться с тем, что я женат и люблю жену, что я был верен жене и ждал, когда мне удастся сделать так, чтобы она сюда приехала. — Тут он побагровел, смущенный тем, что сказал. — Но она добрая женщина, очень добрая. Я обязан ей жизнью и жизнью моей семьи.
И поскольку на его лице отразилось сильнейшее волнение, он, стараясь отвернуться от вопросительных взглядов своих родных, церемонно распрощался и двинулся прочь по улице, продолжая бешено махать ей рукой.
Еще несколько минут мадемуазель Бовер думала о нем и о Марселле. Кто из них говорил правду? Марселла? Ее афганец? Или они оба? Этого нам никогда не узнать. Возможно, они и сами ее не знают, ведь людям свойственно представлять реальность такой, какой они хотят ее видеть, а не такой, какая она есть.
Она прогнала эти мысли и пошла дальше. Все это никак не помогает ей вернуть своего попугая. Единственная в ее жизни история любви и та испорчена из-за ее собственной глупости. Единственное живое существо, которое ее любило чистой, удивительной и бескорыстной любовью, и то затерялось где-то во враждебном мире. И все из-за нее! Она вздохнула, остановилась еще раз — перевести дух, потом поплелась дальше, придерживаясь за стены.
Вот она уже заходит в подъезд дома номер пять по улице Бакмир. От мысли, что ей предстоит сейчас затвориться в своей темной комнатенке с осклизлыми стенами, у нее по спине побежали мурашки. Проходя мимо почтовых ящиков, она заметила, что ее ждут несколько писем; зная, что ничего хорошего в них не говорится, она даже не стала их доставать.
Она прошла во внутренний дворик, нащупала ключ, потом, опустив плечи и понурившись, вставила его в ломаную-переломаную замочную скважину.
— Серджо!
Она вздрогнула.
Прямо у нее за спиной, откуда-то с неба, доносился скрипучий голос, который с чувством выкрикивал:
— Серджо! Серджо! Серджо!
— Коперник!
Не успела она оглянуться, как попугай уже опустился к ней на плечо:
— Бонжур, мадам.
Он потерся о ее щеку; со слезами на глазах мадемуазель Бовер приняла эту ласку, а потом подставила пальцы, чтобы он сел поудобней, — и он устроился там, раскачиваясь, словоохотливый, будто джазмен, — а она толкнула дверь в свою каморку: