Попугаи с площади Ареццо

Шмитт Эрик-Эмманюэль

— Оставь господина Монье в покое, Фаустина. Он сам знает, что ему нужно. Ему достаточно свистнуть, и женщины сбегутся к нему толпой.

Батист вдруг догадался, что случилось: они думают, что Жозефина ему изменяет. Должно быть, они с Изабель прошлись по улице в обнимку и по городу поползли слухи. Он вгляделся в лица людей вокруг: они умильно суетились около него, спеша проявить сострадание.

«Ну вот, теперь я знаю, как люди смотрят на рогоносца», — подумал он, борясь с искушением расхохотаться.

Неделей

позже во второй половине дня в дверь позвонили.

Батист пошел открывать и удивился, увидев на площадке Жозефину и Изабель:

— Что это с вами? У вас что, ключей нет?

Жозефина указала на многочисленные пакеты и чемоданы, заполняющие площадку до самых ступеней лестницы:

— Мы хотим кое о чем тебя попросить.

Тон у нее был смиренный, как у девочки, которая спрашивает родителей, можно ли ей выйти погулять.

— И о чем же?

Жозефина указала на Изабель, которая с расстроенным видом прислонилась к стене и то улыбалась, то, казалось, вот-вот заплачет:

— Она ушла из дома.

Батист испугался, что муж Изабель обошелся с ней грубо.

— Вы что, поссорились? Он тебя обидел? Выгнал из дома?

Изабель подошла ближе и прошептала тихим, еле слышным голосом:

— Муж еще ничего не знает. Я оставила ему письмо на кухонном столе. Он найдет его, когда вечером вернется домой.

Она не осмеливалась прикоснуться к Батисту, хотя ей хотелось. Изабель пробормотала:

— Я больше не могу там жить. Это уже не мой дом. Я…

Она не могла договорить, и Жозефина закончила за нее:

— Она хочет жить с нами. Ты согласен?

Батиста все удивило в этой сцене. Возможно, это писатель в нем был заинтригован. Ему показалась странной скорее форма, чем суть дела, и он указал рукой на чемоданы:

— Мне кажется, вы уже все решили без меня.

Жозефина возмущенно возразила:

— Вовсе нет. Поэтому я и позвонила в дверь. Чтобы попросить тебя принять Изабель к нам, а не навязывать тебе это.

— И что же ты собиралась делать, если я не соглашусь?

— Сложим ее вещи в подвал и будем искать ей квартиру поблизости.

— Я не буду больше жить с мужем, — подтвердила Изабель.

Батист кивнул:

— Надо сказать, что… независимо от того, каким будет мой ответ… мне кажется, что в том способе, который вы избрали, недостает…

— Чего недостает? — воскликнула Жозефина.

— Романтики.

Обе женщины покатились со смеху. Обескураженный, Батист отшатнулся.

— Нет-нет, Батист, не обижайся! Мы смеемся потому, что мы поспорили, что ты скажешь именно это…

Изабель, стараясь снова принять серьезный вид, уточнила:

— Да, правда, Жозефина угадала твою реакцию.

Жозефина ткнула в Батиста указательным пальцем:

— Я помню, как сделала тебе предложение: у меня на голове была шапочка для душа — ты же ненавидишь шапочки для душа — и еще я красила ногти на ногах — я ведь знаю, что ты терпеть не можешь ватки между пальцами. Ты так

поразился, что я выбрала момент, когда была в жутком виде, что даже мне не ответил. — И она, смеясь, обернулась к Изабель. — В обычной жизни месье ужасно сентиментален. В книгах-то он придумывает нестандартные ситуации, а от реальности ждет, что она будет похожа на второсортный голливудский фильм.

— Может, хватит уже надо мной насмехаться, Жозефина?

Батист прервал щебет жены, которая вдруг осознала, что они отступили от главной темы.

Он повернулся к Изабель:

— Я очень рад, Изабель, что ты будешь жить с нами. На самом деле я мечтал об этом с первого вечера. И ты смогла продержаться всего…

— Восемь дней! — воскликнула она, бросаясь ему на шею.

Жозефина присоединилась к ним и шепнула ему на ухо:

— Я горжусь тобой, мой Батист. Ты самый свободный человек из всех, кого я знаю.

— Вовсе не свободный, потому что я твой раб.

— Именно это я и хотела сказать.

Они подхватили чемоданы и вошли в квартиру, раздумывая, как лучше все обустроить для жизни втроем.

4

Виктор лежал на кушетке и смотрел, как его кровь стекает во множество стеклянных пробирок. Медсестра ловко меняла их, благожелательно поглядывая на Виктора:

— Вам не больно?

— Да нет, нисколько, я уже привык.

Медсестра кивнула, взволнованная догадкой, которая пришла ей в голову по перечню выписанных ему анализов.

Виктор отвел взгляд от собственной вены и оглядел кабинет. Сколько он уже повидал с детства таких кабинетов, выкрашенных в нарядные цвета, с неоновым освещением, белыми шкафчиками, на которых были прикноплены веселые открытки, присланные пациентами заботливым медсестрам… Удивительным образом он чувствовал себя как дома в этих узилищах медицины — они ведь были для него единственным надежным пристанищем в те дни, когда в детстве он мыкался с отцом по городам и весям. В больнице ему было спокойно. Он любил мягкий линолеум на полу, просторные вестибюли с цветами в пластмассовых горшках, низкие столики с кипами допотопных журналов, запах дезинфицирующих средств, шарканье больничных бахил; особенно ему нравилось, что в таких местах много женщин: он рано лишился матери и воспринимал медсестер, женщин-врачей, психологов и других медицинских сотрудниц как прекрасных фей.

— Ну вот, — сказала медсестра, прижав к его вене ватный тампончик, — можете идти к доктору Морену.

Юноша поблагодарил и направился в другой отсек, где принимали врачи.

Профессор Морен, невысокий мужчина с угольно-черными бровями и вечной улыбкой на ярких губах, предложил ему сесть.

— Хорошие новости, Виктор: анализы у вас отличные. Вирус остался, но он не прогрессирует. Нам удалось его остановить, несмотря на многочисленные мутации. Он не исчез, но мы ему здорово наподдали, буквально положили на обе лопатки.