Попытка словаря. Семидесятые и ранее
Шрифт:
В июне 1937 года бесцветный персонаж пришел к Пастернаку за его подписью под письмом советских писателей, осуждавших арестованных военачальников. И был изгнан: «Товарищ, это вам не контрамарки в театр подписывать!» Генсек Союза писателей СССР Владимир Ставский оставил подпись Пастернака под опубликованным в печати письмом. Когда поэт ринулся к нему с гневным опровержением, тот досадливо прокричал: «Когда кончится это толстовское юродство?!» Если учесть, что до этого было заступничество за Бориса Пильняка, за которое Ставский ругал Пастернака уже публично, неадекватность поведения «нэбожителя» бросалась в глаза. В 1939 году Борис Леонидович, словно бы не понимая политической конъюнктуры, ходатайствовал перед Александром Фадеевым за вернувшуюся в Россию Марину Цветаеву, требовал, чтобы ее приняли в Союз писателей. Как писал сын поэта Евгений Пастернак, у Фадеева он «вызвал только раздражение своим „непониманием ситуации“».
На самом деле Пастернак все прекрасно понимал –
В 1954-м, когда уже писался «Доктор Живаго», когда Борис Леонидович готовил себе плаху, в письме своей двоюродной сестре Ольге Фрейденберг он писал: «Удивительно, как я уцелел за те страшные годы. Уму непостижимо, что я себе позволял!!» Годом раньше тому же адресату он признавался: «Я уже и раньше, в самое еще страшное время, утвердил за собою род независимости, за которую в любую минуту мог страшно поплатиться».
… В 1934-м, незадолго до несколько раз откладывавшегося съезда писателей, Пастернаку позвонил Сталин. Этому предшествовало заступничество Бориса Леонидовича за арестованного Осипа Мандельштама перед Николаем Бухариным. Пастернак знал, за что мог пострадать Мандельштам. Осенью 1933 года они, не слишком близкие друг другу люди, прогуливались по Москве. В районе Тверских-Ямских, бывшем тогда окраиной города, под скрип проезжавших мимо ломовых извозчичьих телег, Мандельштам прочитал «Мы живем, под собою не чуя страны…» «Это не литературный факт, но акт самоубийства», – констатировал Пастернак. Он вообще не любил политических стихов, хотя и считал себя обязанным Бухарину и однажды по его просьбе напечатал два произведения в «Известиях», в том числе посвященное Сталину «Мне по душе строптивый норов артиста в силе…».
(В 1922-м Пастернак еще позволял себе иронизировать над политизированностью Маяковского:
Вы заняты вашим балансом, Трагедией ВСНХ, Вы, певший Летучим голландцем Над краем любого стиха! Я знаю, ваш путь неподделен, Но как вас могло занести Под своды таких богаделен На искреннем вашем пути.)После или во время премьеры таировского спектакля «Египетские ночи» в Камерном театре Пастернак узнал об аресте Мандельштама. Если верить рассказу самого Пастернака, записанному скульптором Зоей Масленниковой, в театре находился и Бухарин, с которым Борис Леонидович и поговорил о Мандельштаме. Дальше завертелась история с заступничеством. В письме Сталину о Мандельштаме Бухарин обронил: «P. S. О Мандельштаме пишу еще раз (на обороте), потому что Борис Пастернак в полном умопомрачении от ареста М(андельштам)а и никто ничего не знает».
Вождь накладывает резолюцию: «Кто дал им право арестовать Мандельштама? Безобразие».
В первой половине июня 1934 года состоялся звонок вождя поэту. В начале четвертого пополудни к телефону в коммунальной квартире на Волхонке, где жили двадцать два человека, позвали товарища Пастернака. Естественно, Борис Леонидович решил, что его разыгрывают, тогда секретарь оставил телефон, по которому нужно было немедленно перезвонить. Трубку взял Сталин.
Дальше показания разных людей, слышавших об этом разговоре от Пастернака, разнятся. Каноническая версия сводится к нескольким принципиальным моментам. Пастернак был уклончив, когда Сталин спрашивал об уровне поэзии Мандельштама. По одной версии, вождь интересовался, «мастер» ли Осип Эмильевич, по другой, спросил, «какова о нем молва». (Пастернак, цитируемый Зоей Масленниковой: «Он так и выразился, он говорил по-русски слишком правильно, слишком литературно».) Сталин интересовался и тем, почему по поводу Мандельштама Пастернак не обратился, например, в писательские организации. «Они этим не занимаются с 1927 года», – ответил Пастернак. «Дал точную справку», – смеялся потом Мандельштам. Согласно всем возможным версиям, уклончивость Пастернака не понравилась Сталину, и высоконравственный вождь укорил его в том, что он плохо защищает своего товарища. Дальше свидетельства снова расходятся: просьба Пастернака поговорить отдельно «о жизни и смерти» закончилась тем, что а) Сталин положил трубку (обобщенная версия Анны Ахматовой – Надежды Мандельштам); б) сказал: «Вести с вами посторонние разговоры мне незачем» (рассказ Николая Вильмонта, обедавшего в тот день у Пастернака); в) пообещал встретиться как-нибудь за «чашкой чаю» (по воспоминаниям Зои Масленниковой).
Анна Ахматова и Надежда Мандельштам поставили Пастернаку за разговор твердую четверку: Борис Леонидович мог опасаться, что Сталину известно о его знакомстве со стихами о «кремлевском горце». Бухарину поэт, естественно, не сказал, что слышал «Мы живем,
В тот раз Мандельштама выпустили…
Возможно, Пастернак был очарован Сталиным. Или, стараясь идти в ногу со временем и писательскими организациями, включая Литфонд, выделивший ему одному из первых дачу в Переделкино, заставлял себя очаровываться им. Но скорее всего, ничего этого не было. Никогда. В письмах родителям в Мюнхен он эзоповым языком пытался объяснить, что ни в коем случае нельзя возвращаться в Советскую Россию, а они обижались на него. Ретроспективный взгляд Пастернака из послевоенных лет на происходившее в довоенные годы свидетельствует об абсолютно трезвой и точной оценке происходившего. Борис Леонидович с самого начала знал цену и советской власти, и ее идеологической основе. Все-таки, в отличие от Ленина и Сталина, он был настоящий, дипломированный философ, отмеченный Германом Когеном. Важнее даже обучение не в Марбурге, а в Москве, где одним из учителей Пастернака был Густав Шпет, философ, которого сегодня назвали бы ультралибералом и русофобом. Он ввел в оборот термин «невегласие» – отсутствие в России языковой среды, которая воссоединяла бы ее с Европой. (Священное писание, по оценке Шпета, пришло в Россию в «болгарской» версии.) Именно это, согласно учению философа, привело к тому, что мы сегодня называем «догоняющим развитием» России.
Когда накал страстей вокруг Нобелевской премии Пастернака дошел до крайней точки и с Дмитрием Поликарповым из отдела культуры ЦК Пастернак уже, не стесняясь, говорил на повышенных тонах, Борис Леонидович признался, что всю жизнь был «правым» по своим политическим взглядам.
Можно, конечно, говорить о том, что в «Докторе Живаго» нет ничего особо антисоветского и советское руководство само спровоцировало международный скандал, не напечатав этой вещи на родине автора. Но каким образом в СССР на страницах подцензурных литературных журналов могли появиться такие строки: «… коллективизация была ложной, неудавшейся мерою, и в ошибке нельзя было признаться. Чтобы скрыть неудачу, надо было всеми средствами устрашения отучить людей судить и думать и принудить их видеть несуществующее и доказывать обратное очевидности. Отсюда беспримерная жестокость ежовщины, обнародование не рассчитанной на применение конституции, введение выборов, не основанных на выборном начале».
В черновых набросках и планах к «Доктору Живаго» осталась такая запись о недостатках собственной рукописи: «Политически непривычные резкости не только ставят рукопись под угрозу. Мелки счеты такого рода с установками времени… Роман противопоставлен им всем своим тоном и кругом интересов». Разумеется, этого не могли не заметить те, кто формулировал те самые «установки», благодаря которым Пастернак оказался «у времени в плену», отказался от Нобелевской премии и скончался, возможно, раньше того срока, который был выделен этому физически здоровому, трудоголического склада человеку.
Борис Пастернак жаловался на то, что существенная часть жизни ушла на борьбу за саму возможность творчества. Вот слова Пастернака, обращенные к его сыну Евгению незадолго до смерти: «Кругом в дерьме… Вся жизнь была единоборством с царящей пошлостью… На это ушла вся жизнь». И эта борьба поневоле стала сражением с политическим режимом. Победа над Пастернаком, как это всегда бывает во взаимоотношениях власти и художника, оказалась пирровой.
Вряд ли дедушке, который был технарем, увязшим в советской индустриализации, довелось что-либо слышать о Набокове, хотя он и имел романтическое обыкновение дарить бабушке сборники стихов, следовательно, знал поэзию Ахматовой, а возможно, и Пастернака. Человек, которому довелось родиться в глубоко заштатном Фридрихштадте, ныне Яунгелава, да еще еврей, естественным образом был сыном лесопромышленника. В те времена в Латвии это был еврейский бизнес. Вероятно, потом прадед поднялся до того, чтобы переехать в губернский город – в реальном училище Давид учился уже в курляндской столице Митаве (ныне Елгава, там завод, выпускавший «рафики»). Высшее образование дед получал по соседству – на инженерно-строительном отделении знаменитого Варшавского политехнического института императора Николая II. Это была не просто учеба в качественном вузе. Политехнический занимал прекрасную территорию неподалеку от Аллей Уяздовских – это та часть Королевского Тракта, которая идет с юга, – по левую сторону остаются роскошные аристократические особняки (ныне это посольская зона), а справа – знаменитый сад Лазенки с его дворцами, прудами, летними театрами, памятником Шопену. Отсюда прямая дорога к оживленной торговой улице Новы Свят, которая, в свою очередь, переливается в Краковское Предместье, а там и до Королевского замка недалеко, и до Старого города. И все в пределах часа-полутора приятной ходьбы.