Попытка словаря. Семидесятые и ранее

Колесников Андрей Владимирович

Во многих «асоциальных» набоковских высказываниях можно обнаружить аристократическую спесь, унаследованную от деда и отца и упрочившуюся благодаря англофильскому воспитанию и кембриджской выучке. (Недаром Набоков отмечал в своей семье «склонность к удобным порождениям англо-саксонской цивилизации».) И отчасти это будет правдой, если, конечно, забыть о том, что большую часть жизни Набоков провел в весьма демократичной обстановке и даже бедствовал. Это будет неправдой, если разобраться в природе «политических» установок великого писателя.

Миром добра для него был социум, поддерживающий индивидуальную свободу. Он брезгливо относился к проявлениям социального недовольства в США или Франции, зато восхищался мужеством диссидентов в Чехословакии

и Советском Союзе и выступлениями студентов за «железным занавесом». Самиздатчиков он называл «лучшей подпольной частью русской интеллигенции», а финансовая поддержка инакомыслящих не ограничивалась тем, что Владимир и Вера Набоковы как-то послали в подарок Иосифу Бродскому джинсы; 26 мая 1974 года в британском «Обсервере» Набоков напечатал пылкое воззвание в защиту Владимира Буковского, полное искреннего роматического восторга: «Героическую речь Буковского на суде в защиту свободы и его пять лет мученичества в психиатрическом тюремном заключении будут долго помнить после того, как погибнут палачи, которым он бросил вызов».

Набоков был категоричен в своей любви к Америке. Критерий был простой: в США – свобода, в мире, противостоящем Америке, – несвобода. Остальное – малозначащие нюансы. Отсюда же (плюс органическое неприятие антисемитизма) последовательная поддержка Израиля, в том числе и в дни Шестидневной войны.

Главное же, Набокова тошнило от идеологии, которая в разных обличьях и под разными именами доминировала и доминирует в России – «смесь монархизма, религиозного фанатизма и бюрократического раболепства». Его прямыми врагами были «русские патриоты», убийцы его отца, которых он неизменно сатирически изображал во многих своих произведениях. Например, в рассказе «Образчик разговора, 1945» один из персонажей разглагольствует: «Я белый офицер и служил в царской армии, но я также русский патриот и православный христианин. Сегодня в каждом слове, долетающем из отечества, я чувствую мощь, чувствую величие нашей матушки-России. Она опять страна солдат, оплот религии и настоящих славян».

… Набоков так и не решился приехать на родину туристом, даже тогда, когда это стало возможным. Едва ли, живи он в наши дни, Набоков удостоил бы своим визитом сегодняшнюю Россию, где, как сказано в его стихотворении 1944 года «О правителях», снова путают понятие власти и понятие родины и где так и не выполнено политическое завещание великого писателя и либерала: «Портреты главы государства не должны превышать размер почтовой марки».

Немного другая история – у тех из блестящей плеяды родившихся в конце века, кто остался в России. И здесь надо заметить, что для XX века в России неактуально хрестоматийное противоречие поэт и чернь, пиит и толпа. В России даже замкнувшиеся в башне из слоновой кости поэты выражали если не мнение народа, то его страдания. Особенно если башня из слоновой кости называется «Будка» в Комарово. Особенно если страдания связаны с ГУЛАГом. Особенно если поэта зовут Анна Ахматова. Для русского поэта актуально другое противостояние – поэт и «эффективный менеджер», то есть – Сталин.

Вся великая четверка русских поэтов XX столетия так или иначе отталкивалась от Сталина, противостояла ему, сосуществовала рядом с ним. Гибель в лагере Осипа Мандельштама, самоубийство Марины Цветаевой, травля Бориса Пастернака и Анны Ахматовой – все это список преступлений советской власти. Сталин если и не знал точную цену четырем гениям, то, во всяком случае, догадывался об их масштабе. «Он ведь мастер? Мастер?» – едва ли не с мистическим ужасом спрашивал вождь у Пастернака о Мандельштаме в их знаменитом телефонном разговоре. Пастернака Сталин называл «небожителем», к Ахматовой он и его подручные относились как к не поспевающей за временем декаденткой, одновременно «блуднице» и «монахине». Андрей Александрович Жданов в своем знаменитом докладе о журналах «Звезда» и «Ленинград», зачитанном вскоре после принятия соответствующего постановления, назвал ее «взбесившейся барынькой», «мечущейся между

будуаром и моленной». Вообще в отношении сатрапов к Ахматовой было что-то щемяще-эротическое, и тот, кто писал Жданову доклад, или сам Андрей Александрович очевидным образом тайно любил поэзию Анны Андреевны.

В итоговом тексте доклада со вкусом цитируются строки:

Но клянусь тебе ангельским садом, Чудотворной иконой клянусь И ночей наших пламенным чадом…

Пламенным революционерам, заточенным в свои ледяные кафкианские замки, явно хотелось такого же пламенного чада. А с каким горячим чувством – завистливым, едва ли не ностальгическим, в каких подробностях Жданов описывал мир Ахматовой: «Помещичьи усадьбы екатерининских времен с вековыми липовыми аллеями, фонтанами, статуями и каменными арками, оранжереями, любовными беседками и обветшалыми гербами на воротах».

Но Жданов описывал мир ранней Ахматовой. По счастью, он не подозревал о существовании поэмы «Реквием». Что же до обветшалого герба на воротах, то через жизнь Ахматовой прошел один такой – герб графов Шереметевых размещался на Фонтанном доме, где она много лет жила в Ленинграде. Девиз герба «Deus conservat omnia» – «Бог сохраняет все», он же эпиграф к «Поэме без героя», двадцать лет тому назад, к 100-летнему юбилею Анны Ахматовой, вспомнил Иосиф Бродский:

Бог сохраняет все; особенно – слова Прощенья и любви, как собственный свой голос.

Из этого стихотворения строка, исчерпывающе определяющая значение Ахматовой для России: «… в родной земле, тебе благодаря обретшей речи дар в глухонемой вселенной».

Ахматова не согласилась бы с Иосифом Бродским, который в Нобелевской лекции сказал: «Лучше быть последним неудачником в демократии, чем мучеником или властителем дум в деспотии». Она как раз взяла на себя бремя второй роли – начиная с давнего «Мне голос был… Отставь Россию навсегда» и заканчивая эпиграфом к «Реквиему»:

Нет, и не под чуждым небосводом И не под защитой чуждых крыл, — Я была тогда с моим народом, Там, где мой народ, к несчастью, был.

Вот что сказал по этому поводу протопресвитер Александр Шмеман на собрании памяти Ахматовой в Нью-Йорке вскоре после ее смерти: «Для Ахматовой такого выбора (уезжать из России или оставаться. – А. К.) не было, ибо она не „относится“ к России, а есть как бы сама Россия, как мать не „относится“ к семье, а есть сама семья». Несмотря на внешнюю пафосность этого определения, оно невероятно точно объясняет патриотическую позицию Ахматовой, человека совершенно несоветского, рафинированную и образованную женщину, мечтавшую снова, как и в юности, увидеть Европу. Незадолго до смерти, в 1964–1965 годах, как поздняя награда, было все – и оксфордская мантия, и премия «Этна-Таормина» с поездкой в этот городок на Сицилии, откуда, по словам Гёте, открывается самый красивый в мире вид. Но это лишь скромная компенсация за страдания, перенесенные на родине.

Получая Нобелевскую премию, Бродский, главный персонаж из «волшебного хора» любимцев комаровской затворницы (Анатолий Найман, Евгений Рейн, Дмитрий Бобышев, Иосиф Бродский), квалифицировал себя как «сумму теней». И назвал фамилии пяти поэтов, без которых он «не стоял бы здесь»: Фрост, Оден, Мандельштам, Цветаева, Ахматова. Он уехал из страны, которую не хотела покидать Ахматова, и в каком-то смысле получил Нобелевскую премию за нее. В диалогах с Соломоном Волковым Бродский констатировал: «Ахматова уже одним только тоном голоса или поворотом головы превращала вас в хомо сапиенс. Ничего подобного со мной ни раньше, ни, думаю, впоследствии не происходило».