Попытка словаря. Семидесятые и ранее
Шрифт:
Как странно аккуратной, навсегда прибранной выглядит комната человека после его смерти. Наконец-то можно убраться окончательно. Каждая вещь обретает свое место. Полный порядок и покой. Жизнь собрана и каталогизирована, остается наблюдать это зрелище – превращение жилища в своего рода музей. Квартира родителей после их смерти представляла собой очень хорошо прибранное помещение. Я регулярно приезжал полить
Точно так же прибираются с особым тщанием перед приходом в жизнь нового маленького человечка. Как будто неловко встретить его неприбранными квартирой и одеждой. Только тогда комната превращается не в музей, а в очень живое, звонкое и подвижное помещение, полное суеты и заботы…
… И эти судорожные, с красноватым лазерным огоньком надежды, попытки что-то спасти, вылечить маму в последний момент, упование на чудо, поездки в какую-то захламленную квартиру в сталинском доме за зельем, которое кому-то там помогло на последней стадии, общение с какой-то безумной целительницей, по символическому совпадению – на улице Кравченко, куда мама привезла меня из роддома. Все это мама категорически отказывалась пить, я зачем-то настаивал. Что за чушь… Зачем?…
И это странное ощущение необычайной близости с родным и больным человеком, когда я мыл или брил отца, когда мама мыла голову прямо в палате и у нее были такие беспомощные глаза, совсем как у моих детей…
Боль притупляется, но возвращается приступами, усиленными во сто крат и сдобренными чувством вины.
Память – это монтажный стол во время и после работы над фильмом: кругом валяются похожие на ужей обрезки кинопленки. Память – это сор пленок из старой студии, которые случайно подбираешь и разглядываешь скорую вереницу кадров на свет. Мельтешение черно-белого любительского кино по корявому стандартному узору обоев семидесятых или шершавой поверхности белой двери, порхание фигур и лиц, светящихся невесомым прозрачным контуром на домашней стене, классификация бесплотных призраков – это и есть Словарь.
Иной раз в призраке вы с недоумением узнаете себя.
Определения понятий в Словаре приблизительны. Изображение прозрачно и призрачно, его можно рассеять рукой, как медленно ветвящийся
Во сне я легко взбегаю по хорошо знакомым двум лестничным маршам на второй этаж дома, где мы жили с родителями. Останавливаюсь перед нашей квартирой номер четыре, нетерпеливо, как школьник, вернувшийся с занятий, жму на звонок. За дверью тишина. Звоню еще раз – и скорее ощущаю, чем слышу, что в квартире кто-то есть. Но мне все равно никто не открывает. Я сдержанно, но достаточно громко говорю или, точнее, зову: «Мама, это я! Открой, пожалуйста!» Дверь остается запертой…
В этот момент я просыпаюсь – за три минуты до будильника: надо собирать сына в школу. Но все еще нахожусь во власти сна. Меня душат слезы: неужели я недостоин того, чтобы попасть за дверь?
Или просто мое время переступить этот порог пока не настало?
Я знаю, что однажды мы снова встретимся. В ослепительно яркий осенний день на Тверском бульваре. Я буду идти от памятника Тимирязеву вверх к Пушкинской площади. Запах бензина смешается с ароматом уже чуть подмороженных опавших листьев. Правда, машин на бульваре вдруг станет совсем немного. Равно как и людей (их, передвигающихся на своих двоих, и так здесь все меньше).
Они заметят меня издалека. Папа – в длинном пальто по моде 1950-х, в неизменной кепке «с искрой». Мама – в шляпке, игриво, как у средневекового пажа, сидящей на ее голове с непокорными еврейскими волосами. Брат – еще маленький, лет восьми-девяти, веселый, тощий, кареглазый мальчик в потертом коричневом тулупчике, шапке с завязанными ушами. Все это я уже много лет тому назад доносил за ним.
Они видят меня. Машут руками. Они весело улыбаются, ускоряют шаг. Брат уже бежит навстречу… Мама смотрит на меня внимательно и озабоченно и словно бы говорит: «Как ты постарел».
Я останавливаюсь посередине бульвара, раскрываю объятия… Через секунду мы будем вместе. И уже не расстанемся никогда.