Попытки любви в быту и на природе
Шрифт:
Но фразу закончить не успел. Так как никому моя фраза уже была не нужна.
Потому как несчастный Б.Б. разом, как подкошенный, рухнул на травяной настил и там и замер, не шевелясь. Сначала я подумал, что он притворяется — тоже хорошо внедрился в свою роль, а потом, осмотрев немного повнимательнее, убедился — нет, не притворяется. Серьезно это у него. К тому же Инфант почему-то прыгал на одной ноге, зажимая ушибленную кисть руки между теплых своих ляжек и тихо повизгивал вслух.
— Ты чего? — спросил я его, все еще не в силах до конца
— Руку отбил, — пожаловался Инфант.
— Обо что отбил, о воздух? Ты ж ее затормозить должен был вовремя.
— Не получилось, — посетовал Инфант и снова взвизгнул.
Я вновь перевел взгляд на кубинца. Хотя теперь он на кубинца не тянул — ни жизнерадостности, ни темперамента, ни подвижности в членах. Даже сигара выкатилась из совсем не улыбающихся губ.
— Хоть сутенер, а все равно жалко, — склонилась над поверженным Жека. — Все-таки человек. Да и брюки белые.
— Как ты его так одним ударом по шее завалить ухитрился? — удивился я на Инфанта.
— Да я по шее, кажется, не попал, — смутился тот.
— А… — догадался я, — тогда понятно.
Вообще-то, для тех, кто еще не знает, скажем,
что Инфант был создан совсем не маленькой комплекции. В принципе он был побольше всех нас, и ростом и весом, в общем, если разобраться, — вполне атлетический был Инфант. Просто в регулярных буднях он не умел свой атлетизм успешно в жизнь претворять. А все из-за характера — мягкого и даже весьма сентиментального.
А вот сейчас сумел, и характер не помешал. Вот что значит толковый, грамотный режиссер — раскрыл артиста по полной. Хотя другого артиста, кажется, закрыл, и тоже, кажется, по полной.
Мы все склонились над лежащем телом. Говорил ли я, что оно было совершенно недвижимым? Я даже присел на корточки из сострадания.
— Илюха, але, — позвал я. — БелоБородый, товарищ майор.
— Почему майор? — спросила Жека, у которой к глазам тоже подступило сострадание.
— Не знаю, — не соврал я. — Может, он на майора отзовется.
— Тогда уже лучше капитан, — предложил Инфант.
— Чем лучше? — снова спросила Женька, которая в армейских чинах вообще не особенно понимала.
Может, он тогда подумает, что он морской капитан. Второго ранга, — объяснил Инфант. — У него сейчас там все колышется небось, в голове, как у капитана на мостике во время качки.
— Молчи, кретин, — пригрозил я Инфанту. — Смотри, что наделал. Репетицию сорвал. Эй, стариканище, — снова позвал я Илюху. — Забудь про слаборазвитую Кубу, забудь про неблагодарное сутенерство, возвращайся к нам. У нас тут ископаемые — нефти много и залежи металла всякого. Мы еще лет десять на них продержимся, а то и все двенадцать. К тому же ты нам по-прежнему дорог, каким бы ты теперь ни оказался убогим.
Но Илюха молчал, ничем не шевелил и не хотел
И тут меня осенило.
— Жека, поцелуй его, — предложил я. — Помнишь, как в сказке про спящего богатыря.
— Ну что ж, — согласилась сострадательная Женя и, совсем наклонившись к земле, поцеловала богатыря куда-то в мокрое от росы лицо.
А может, и не роса это была, а какое-нибудь другое влажное выделение.
— Катя… Катя… голубушка… — простонало в ответ лицо. — Дай горбушечку… Только в молочке помочи сначала…
Но никто ему ничего давать не собирался. Все сидели вокруг на корточках, и не двигались, и не лезли за пазуху за горбушечкой, и не спешили за кринкой молочка. Настолько не спешили, что мне снова пришлось вмешаться.
— Ты чего, Катерина, не слышала, что ли? — обратился я снова к Жеке. — Дай ему горбушечку. Видишь, мается человек, просит, — и я достал из кармана баночку с клюквенным сиропом и протянул ей. Именно ту баночку, которая хоть наполовину опустела, но на другую половину была по-прежнему полна.
Жека помазала липким сиропом беспокойные Илюхины губы. Тот распробовал сладость на вкус и сначала успокоился, а потом приоткрыл глаза. И так с приоткрытыми глазами продолжал лежать сначала на боку, а потом на спине, соображая и приходя в себя.
А над ним и над его постепенно яснеющим взором проплывали по незамутненному небу мягкие серые облака, и само небо было высоко и недостижимо, и необъятно. И как бы говорило со своей высоты, что все есть суета сует, да еще и никчемное томление духа… Ну, в общем, полные банальности оно говорило.
— Вот такое же небо, — наконец произнес Б.Бородов, как ни странно, спокойным, размеренным голосом, — видел на аустерлицком поле князь Андрей Болконский. И та же недосягаемая вечность, и те же облака, только вот Бонапарт не склонится надо мной, как над князем Андреем.
Потому что склонились надо мной… — здесь Илюха оторвал взгляд от бескрайних небес и провел его по нам, — …один, полнейшая режиссерская бездарность, и один… — он снова споткнулся на паузе и стал медленно, неуверенно приподниматься. Он так и приподнимался, пока, наконец, не удалось ему сесть. — И один… — повторил он, тяжело дыша от усилия, — полнейший, бездонный мудила.
Тут я сразу понял, что бездарность — это про меня. Потому что место «бездонного мудилы» давно было забито Инфантом.
Илюха посидел, неуверенным движением потрогал себя по голове, убедился, что она присутствует, и поднял на Инфанта усталые глаза. Которые не только резко потускнели как-то сразу, но и наливались с каждой секундой синевой.
Особенно один, даже не сам глаз, а все вокруг него. Да и не только вокруг, но и подальше тоже. Синевой, да еще врубелевскими темно-фиолетовыми тонами, да еще темно-багровым от сильно расцарапанной кожи. И все это цветное месиво никак не сочеталось с привычным для нас Илюхой.