Пора летних каникул
Шрифт:
Мы вышли от майора не только растерянные. Мы стали чуточку взрослее.
Следующую ночь у нас не было дежурства. Договорились перед комендантским часом собраться у меня. Ребятам нравилось валяться на терраске — прохладно, весело и никто не мешает.
Мама испекла вкусный пирог. Земляничный! Мы ели и похваливали. Особенно распинался Вилька. Признаться, я раньше побаивался, что мне запретят с ним встречаться. Однако вышло все — лучше некуда. Маме Вилька понравился. И не мудрено, Вилька — хитрец. В присутствии мамы он совсем другой человек — вежливый, обходительный, золотой зуб не показывает, говорит об умном. Мама мне как-то сказала:
—
— Трудно ему, - соврал я.— Приехал на работу устраиваться. Денег нет, вернее — мало. Хорошо еще, что Глебов отец взял к себе. Учиться будет, работать.
— Это хорошо. Хорошо. Но не делай из меня дурочку, Юрик. Сапоги дороже ботинок. Это даже мне известно. Отец (мама так называла папу) мне сказал: «Виля — парень тертый, по всему видать, из темного мира. Но это неважно. Важно другое: не ребята к нему, а он к ним тянется. И сердце у него честное. А это главное. За Юрика я спокоен».
Может быть, потому, что мама впервые видела исправившегося урку, она особенно к нему благоволила. И ко всему Вилька умеет в душу влезть.
А сейчас он уписывал пирог и рассыпался в хитрых комплиментах. Покончив с пирогом, Вилька деликатно вытер платком, губы и как бы невзначай рассказал о моем мужественном поведении перед разъяренной толпой, жаждавшей растерзать диверсанта. Поведение остальных, в том числе и свое собственное, он выставил в комедийном плане.
Вилька веселил бы нас и дальше, но мама рассмеялась, погладила его по голове, как маленького, и ушла из комнаты. Больше она не заходила — вечно находила себе работу. Прямо-таки удивительный человек. А папа остался ночевать на работе.
Мы, по обыкновению, разлеглись на полу. По сосредоточенному виду Глеба можно было заподозрить, что его одолевает новая «теория». Так оно и оказалось. Едва мы заговорили о войне и подвигах наших бойцов, .командиров, краснофлотцев, Глеб вытащил из кармана книгу в картонном переплете под желтоватый мрамор и произнес мрачно:
— Чтобы скорее победить, я предлагаю запретить Льва Толстого.
Честно говоря, мы не очень-то увлекались Толстым. Й все же заявление Глеба нас потрясло. В школе нам все уши прожужжали: «Толстой, Ясная поляна...» Такой он потрясающий гений. А Глеб — запретить!
— Спокойно, синьоры, без суеты,— взял инициативу Вилька. Он просиял.— Может, гражданин оговорился... Кого вы предлагаете запретить?
— Толстого,— упрямо повторил Глеб.
— Льва Николаевича, графа и вегетарианца? Того, что ходил босиком, играл в городки, ездил на велосипеде и создал шедевральный рассказ про крестьянского мальчика по имени Филиппок...
— Да,— отрезал Глеб.— Хватит трепаться. Вилька, однако, зарядился надолго.
— Нет уж, позвольте уточнить. А как быть с Алексеем Николаевичем и Алексеем Константиновичем? Не предлагаете ли вы заодно и их — под корешок?
— Только Льва Николаевича,— Глеб был невозмутим, хоть из пушки по нему стреляй.
—- Предлагаете?
– Да.
— Ну что ж, ставлю на голосование. Кто — за?.. Так. Против? Воздержавшихся нет? Предложение принято.
Павка не выдержал, подтянулся на руках к Глебу, чтобы получше рассмотреть, спросил:
— Ты это серьезно?
— Вполне.
— Толстой — гениальный
— С одной стороны,— отпарировал Глеб,—а с другой — помещик, юродствующий во Христе.,
— Зеркало русской революции...
— Проповедник пораженческой теории непротивления злу!—Глеб воодушевился.—Ребята, я серьезно. В такое время, когда всякие там дамочки оказываются диверсантами, и вдруг... Лев Толстой. Он всю нашу пропаганду может смазать... своим, как нас учили, гениальным пером. Вот, к примеру, прочитает боец плакат «Все силы на разгром врага!», полистает брошюрку о том, какая Гитлер сволочь, загорится ненавистью, а ему под нос вашего Льва Николаевича!.. А?
— И что?
–
— А то! Лев Николаевич ваш и скажет: «Напрасно гневаешься, милок. Бери пример с моего Платона Каратаева. Кроток был, мудр; неграмотен, а самого Пьера Безухова заново породил. Ну чего ты кипятишься? Если суждено победить, и без всякого ворога одолеем. А все эти генералы и военные гении — тьфу одно. Проку от них ни на грош. Две враждебные армии — это как два шара. Один шар накатился на другой — катятся оба в одну сторону. Перестанут катиться, остановятся, тогда второй шар по первому ударит — назад покатились...»
— Ну уж это ты врешь!— не выдержал я. Между нами, «Войну и мир» мне так и не удалось осилить. Прочитал про Аустерлиц, про Бородинскую битву, а остальное— как умирает Князь Андрей, про пеленки, во-первых, во-вторых, в-третьих... про несвободную свободную волю и все то, что по-французски — благополучно пропустил. Но уж насчет шаров Глеб загнул. Не мог Толстой такое смолоть.— Врешь ты насчет шаров!— повторил я с вызовом.
Глеб молча раскрыл книгу, полистал, сунул мне под нос.
Смеркалось, читать было трудно. Но я все-таки разобрал. Действительно — два шара!..
— Толстой высмеивает военное искусство,— продолжал наступать Глеб.— По его утверждению, армию нельзя отрезать. А как же Канны? И вообще он толстовец до мозга костей.
Пашка вскочил на ноги:
— Толстовец?! А разве Толстой не преклонялся перед мужеством и стойкостью русских, солдат? А разве он не ценил героизм, самопожертвование?
— И описал смерть Пети Ростова. Влепили мальчику пулю в лоб — и конец геройству. Заметь, Глеб, никого не убили вокруг, только Петю Ростова. Да он, Толстой этот, настоящий пораженец. Кому захочется воевать, прочитав, как глупо погибает Петька? Тебе захочется?
Да,—ответил Павка так, словно отрубил.—И кроме того... Петька -- это другое дело. Ему хотелось отличиться. А мне.., отличиться, конечно, тоже здорово, но главное... Поверьте, ребята, вот пришли бы сейчас ко мне, спросили: «Родина посылает тебя, Павка, на верную гибель. Пойдешь?»—Павка перевел дух, шмыгнул носом — смешно так, по-детски,— и ответил убежденно:— Я не пошел бы — побежал...
— Спотыкаясь и падая от усердия,— вставил Вилька.
— Дурак! Все шуточки. А я серьезно. Главное, жизнь прожить по-человечески. Толстой, конечно, насчет Петьки переборщил малость. Слишком нелепо... пугает, да. Но зато у него есть главная мысль, которую ты, Глеб, пропустил мимо ушей. Я эти его слова запомнил: «Дубинка народной войны поднялась со всей своей грозной и величественной силой и, не спрашивая ничьих вкусов и правил, с глупой простотой, но с целесообразностью, не разбирая ничего, поднималась, опускалась и гвоздила французов до тех пор, пока не погибло все нашествие». Понятно? А у нас — народная война...