Пора веселой осени
Шрифт:
Подминая стерню, Андрей Данилович подошел к машине, тряхнул головой, брызгами разбрасывая с лица застилавший глаза пот, и присел на корточки, хрипло спросил:
— Эй, друг, воды не найдется?
— Там… На сиденье, — глухо ответили ему. — Пей на здоровье. Должны скоро свежей подвезти.
На сиденье комбайна лежала литровая баклага. Он отвинтил крышку, взял баклагу двумя руками и жадно пил, проливая воду на подбородок, на шею и грудь — за майку.
Отложил баклагу и вновь наклонился у комбайна.
— Что стряслось?
Ноги заерзали,
— Вал покривился. Так его… Наши вовсю работают, — он махнул рукой в поле, — а тут стой вот.
По дальнему концу поля действительно ходили машины. Раньше Андрей Данилович их не заметил из-за солнца, встававшего с той стороны.
— А вы кто будете? — спросил комбайнер и, углядев чемодан, решил. — Небось, уполномоченный?
— Какой уполномоченный? — удивился Андрей Данилович.
— Ну, из области. На уборку.
— Нет, — Андрей Данилович засмеялся. — Я не уполномоченный. В отпуск приехал — стариков своих проведать.
Комбайнер сощурился.
— Каких стариков, если, не секрет?
— Почему секрет? Данилу Власовича Лыскова знаешь?
— Конечно, знаю. Кто деда Данилу не знает? Так вы, выходит, сын его… Люди говорили, будто вы большим начальником в городе работаете?
По дороге медленно приближалась к ним высокая гладкая лошадь, запряженная в бричку. На козлах, пошевеливая вожжами, сидел плотный мужчина.
— Да не очень, чтоб шибко большим… — отвечая, Андрей Данилович приложил к бровям ладонь и посмотрел на бричку. — Знакомое что-то лицо… Постой, постой… Кто же это? Ба! Да это никак Витька Голубев?!
Комбайнер глянул в ту сторону и сказал:
— Для кого, может, и Витька, а для нас Виктор Ильич Голубев. Председатель колхоза, депутат областного Совета. Между прочим, на весь Союз деревню прославил: новый сорт пшеницы он вывел, еще когда агрономом работал.
— Вот как… — удивленно вырвалось у Андрея Даниловича.
Слышал он о таком сорте пшеницы, но никогда не связывал его названия с родными местами.
— Вот как… — повторил он тише.
Растерянно ждал Андрей Данилович приближения лошади. Да, не Витька, а Виктор Ильич сидел на козлах. Хозяин. Круглое, широкое во лбу и скулах лицо спокойно, но брови сошлись на переносице, и под ними угадывается все подмечающая цепкость взгляда; к пропыленному пиджаку, на помятый, жгутом закрутившийся лацкан прицепился колосок пшеницы: видно, лазил уже председатель по полю, должно быть, и лошадь пустил тихим шагом, чтобы ничего не пропустить, все увидеть.
Андрей Данилович взволнованно вышагнул на дорогу и схватил под уздцы лошадь.
— Постой-ка…
— Что такое? — перегнулся с козел Голубев.
— Своих не признаешь?
— Вроде да — знакомы… — неуверенно начал Голубев и тут узнал его. — Вот так встреча на дороге! Откуда? Каким ветром?
От председателя пахло солнцем, теплой пшеницей, а из плетеного кузовка брички, от устилавшего дно свежего сена поднимался тонкий медовый
Вот они — запахи деревни! Закружилась голова, и он уцепился рукой за бричку.
— Довезешь до деревни?
— Садись. Место есть.
Шальные огоньки зажглись в глазах Андрея Даниловича. Он полез на козлы, легонько подталкивая плечом Голубева. Тот изумился:
— Куда? В бричку садись.
— Тихо ездишь, — нервно рассмеялся Андрей Данилович и, ощущая необычный прилив сил, сильнее подтолкнул его.
Голубев повалился спиной в кузовок, в упругое сено. Щелкнув вожжами по бокам лошади, Андрей Данилович прикрикнул:
— Но-о!
Лошадь мотнула головой и надбавила ходу. Тогда он привстал, свистнул и закрутил вожжами по воздуху.
— Пошла! Эге-ей!.. Пошла!
Всхрапнув, она напряглась. Мышцы у ней вздрогнули, и под гладкой кожей лошади прокатилась легкая волна.
— Рехнулся! В такую жару!.. — крикнул Голубев, хватая его за пиджак.
Андрей Данилович оттолкнул его локтем.
— Сиди! Э-ей!..
— А ну — надбавь! Ходу!
— Ходу! Ходу!
Тугой воздух толкнул в грудь. Сухая, твердая от долгого лета дорога загудела под копытами лошади; дрогнуло по сторонам поле с пшеницей — не понять, бричку ли это бросает на ухабах или поле волнуется, качает своими краями. Стучат копыта, стремительно крутятся, катятся колеса, звенят внизу об тарелки осей.
Звон и солнце вокруг.
— Давай еще! Хо-оду!
В волосах, раздувая их, шумит ветер. Упало на поле небо, гудящей струной натянулась дорога. Ну и простор вокруг! Словно сон из далекого детства… Дорога, поле, небо, брички и он сам все смешалось в сплошной вихрь.
— Хо-оду!
Опьяненный ездой, а еще больше ощущением безграничной свободы, он не сразу почувствовал, что вожжи у него вырывают из рук.
— Рехнулся. Ей-богу, рехнулся. В такую жару, — Голубев крепче забирал в кулак вожжи, натягивал их, и лошадь послушно сбавляла бег. Разбросав ноги по бричке, он оперся локтями о козлы, совсем отобрал у Андрея Даниловича вожжи и сказал, уже не так сердито, но веско: — Загнать захотел лошадь, да? Такая жарища… Ни пить ей не дать. Ничего. Ты ее, что ли, прогуливать будешь? У меня некому ее обхаживать — уборка же идет. Сам понимать должен.
Он окончательно перебрался на козлы.
С невысокого подъема открылась деревня.
Лошадь ступала мерно, бричка катила тихо, а Голубев равнодушно напевал вполголоса:
На горе крутой Рос зеленый дуб…Из подворотни первого дома выкатилась мохнатая собака, подбежала к лошади, завиляла хвостом, потом затявкала на Андрея Даниловича. Он сидел в кузовке, бросив руки в колени, плохо узнавал деревню и сердито косился на собаку. А она, все тявкая, трусила рядом с бричкой, подпрыгивала и щерилась, подымая верхнюю губу.