Порченая
Шрифт:
Все трое завертели головами: пастуха не было — исчез, будто сквозь землю провалился.
— Не иначе положил под язык клевер-четырехлистник и превратился в невидимку, иначе куда бы ему деться? — проговорила старая Маэ. — Ну и утро! Напасть за напастью. Не утро, а клубок старой шерсти, утыканный иголками, одну вытащишь, новые колются.
— Неужто вы верите всяким глупостям, голубушка? — спросила матушка Ингу, выкручивая жилистыми руками рубашку. — Клевер-четырехлистник! Да кто его когда видел, клевер с четырьмя листами? Дурацкая выдумка, ничего больше! Мало было смеху в Белой Пустыни, когда дядюшка Буэ отправился с бродягами-пастухами,
— Может, и смеялся народ, — отвечала матушка Маэ, — а в четырехлистник я верю. Почему такому не быть? Покойный мой батюшка, а он на белом свете не младенцем прожил, частенько повторял: на свете все бывает.
Гортанный смех прервал ее речь. Пастух незаметно обошел озерко, и теперь его светлоглазое, обрамленное белыми волосами лицо выглядывало из высокого камыша, что рос на заболоченном конце.
— Эй, прачки! — закричал он им. — Глядите-ка сюда! Я был прав, когда говорил, что вода гнилая! Узнаете, что это?
Над водой на конце длинного суковатого посоха он протягивал им что-то белое.
— Пресвятая Дева Мария! — воскликнула матушка Ингу. — Да это же чепец Жанны Ле Ардуэй!
— Смилуйся над нами, Господь! Спаси и помилуй! — запричитала Симона. — Во всей Белой Пустыни не было второго такого чепца, и вот вам, пожалуйста! Боже мой, боже! Вот беда так беда! Теперь-то уж никаких сомнений: та, что его носила, погибла и лежит на дне нашей мыльни.
И, рискуя свалиться в воду, обе женщины перегнулись над чашей и подхватили разорванный мокрый чепец, который подал им пастух. Взяли в руки и стали разглядывать: так и есть, чепец Жанны Мадлены Ле Ардуэй, с простроченным вышитым верхом, большим бантом и канскими кружевами. Они разглаживали его, подносили к глазам, восхищались и горевали, наконец, объединив воедино гибель чепца и гибель хозяйки, заплакали и запричитали.
Пастух между тем вошел по колено в воду и посохом ощупывал вокруг себя дно.
— Она не с вашей стороны. Она здесь! — крикнул он плачущим на другом берегу женщинам. — Вот она! Я ее нащупал! Подцепил! Ну-ка, матушка Ингу, идите сюда. Вы и похрабрей, и покрепче будете. Если мне удастся подсунуть под нее посох, я вытащу ее из придонной тины. А потом мы с вами вдвоем ее на берег вытянем, он тут невысокий.
Матушка Ингу оставила чепец в руках Симоны и побежала на помощь пастуху. Так все и вышло, как он говорил. Приложив немало усилий, он все же сумел приподнять тело утопленницы и подтащил его к берегу.
— Погодите! Я вижу ее, — сказала матушка Ингу, раздвигая камыши, потом легла на живот, опустила руку в воду и поймала за волосы несчастную Жанну. — Ну и тяжелая же! — воскликнула она, попытавшись сама вытащить утопленницу на берег, но не вытащила и позвала на помощь и дочку, и Симону.
Втроем, а вернее, вчетвером, потому что не обошлось и без пастуха, они вытащили посиневшую Жанну Мадлену на берег и уложили на траве.
— Ну что? — спросил пастух почти угрожающе. — Соврала вода? Теперь-то вы поверили моим словам, матушка Ингу. Отныне будете верить и в наше могущество. Она, — пастух указал на утопленницу, — не хотела в него верить и проверила на себе. Убедился в могуществе пастухов и ее муж, а он упрямей и злей своей жены, но со вчерашнего дня верит в нашу силу больше, чем в силу доброго Господа!
— О чем ты толкуешь, пастух? — не поняла матушка Ингу.
—
— Что муж? — не могла удержаться Симона, видевшая Фому совсем недавно.
— Бегает по полям вне себя от тоски и тревоги.
Женщины вздрогнули. Голос зловещего бродяги наводил на них жуть, пугал даже больше неведомого могущества, которым он гордился и в котором нельзя было усомниться, глядя на несчастную покойницу.
— Вот лежит она, перепачканная тиной, у моих ног, — возвысил голос пастух и ткнул, безбожник, деревянным сабо красавицу, что недавно еще держалась так гордо и так прямо. — Был день, когда она понадеялась изменить судьбу и задобрить меня, предложив, словно нищему, кусок сала и ломоть хлеба, вынеся их тайком от мужа. Но мне был нужен только выпавший на ее долю жребий. Он ей выпал, и она его получила. Когда ни в Лессе, ни в Белой Пустыни ни о чем еще не догадывались, я уже знал, что ее держит. Знал, что ждет ее, но не знал, кто испортил воду, когда опустил в нее свой нож. А если бы знал, не стал бы чистить землей! Сколько дней я жаждал насытиться хлебом мести, а он куда слаще простого хлеба.
Дрожащими руками достал пастух из котомки нож и погрузил в воду озерца. Вытащил, полюбовался на мокрое сверкающее лезвие и снова опустил в воду. Ни один счастливый убийца не смотрел так на кинжал, обагренный кровью ненавистной жертвы, как смотрел пастух на большой грубый нож со стекающими с него каплями светлой воды. Словно завороженный, покоренный и околдованный ими, он поднес нож к губам и, рискуя порезаться, провел по всему лезвию языком, иссохшим от адской жажды мести. Он слизывал капли и глухо, по-звериному ворчал. Квадратная голова, стоящие торчком светлые, словно бы седые волосы, выдающийся вперед подбородок и вытянутые губы, что так жадно слизывали воду, обладавшую несказанной сладостью, сделали его похожим на волка, — волк отстал от стаи, забежал ночью в город и внезапно застыл, раздувая трепещущие ноздри, а потом жадно принялся лакать из лужи кровь, что просочилась через плохо прикрытую дверь вонючей лавки мясника.
— Вкусно! Ох как вкусно! — повторял пастух.
Попавшие ему на язык капли, видно, разожгли в нем новую, трудно утолимую жажду, и он, не выпуская ножа, набрал в горсть воды и с наслаждением ее выпил.
— В жизни не пил ничего лучше! — торжествующе воскликнул он и добавил со змеиной усмешкой: — Я пью за твое здоровье, Жанна Ле Ардуэй, пр о клятая священником! У воды вкус твоей пр о клятой плоти, и он был бы еще слаще, если б ты дольше гнила в воде, которая тебя утопила.
Жертвенное возлияние кощунника! Пастух пил, вновь и вновь жадно приникая к воде. Казалось, он хочет осушить маленькое озерцо — поднимал голову и опять опускал ее так судорожно, словно дергался в пляске святого Витта. Вода возбуждала его, пьянила. «Сладкая! Лучшая на свете!» — повторял он, продолжая пить и разговаривая сам с собой на своем странном гортанном наречии. Его лицо, будто нарисованное белилами, исказила поистине дьявольская радость, и обе женщины, враз поверив, что видят самого дьявола, который обычно бродит по земле ночами, а тут мертвенно-бледный явился при свете дня, в ужасе побросали мокрое белье и кинулись бежать в Белую Пустынь за помощью.