Порочные ангелы
Шрифт:
Он сглотнул и отвел взгляд.
— Ты всегда была моей пленницей. Я всегда был тем, кто держал нож.
И снова этот нож вонзился прямо в меня. Я резко вдохнула, желая избавиться от боли.
— Полагаю, я не должна удивляться. Эстебан сказал, что добиться от тебя чувств — все равно, что добывать кровь из камня.
— Эстебан ни черта не знает, — огрызнулся он, глядя на меня. — Какого черта ты хочешь, чтобы я сказал? Ты думаешь, что все, что я скажу, что-то изменит для тебя? Для меня? Для этой гребаной ситуации? А?
— Ты мог бы сказать
— Я сказал! — закричал он, маршируя через всю комнату. Он схватил меня за плечи, его покрасневшее лицо прижалось к моему. — Я просил тебя не уходить. Говорил тебе, что может быть другой путь. Ты можешь выйти на свободу, уйти от верной смерти. Но ты такая…
— Какая? — спросила я, наблюдая, как его глаза вспыхивают и разгораются. — Кто я?
— Мученица, — сказал он, выплюнув это слово. — Ты носишь свое благородство, как чертову корону. Я так устал от этого, особенно когда знаю, что внутри сильная, непримиримая женщина, которая просто умирает от желания выйти на свободу. Я видел ее. Я трахал ее. Я хочу, чтобы эта женщина победила.
— Этой женщине придется жить с сожалением.
— Эта женщина, — сказал он, встряхнув меня, — будет жива, — его глаза устремились в потолок, пытаясь успокоиться, но, когда он снова посмотрел на меня, огонь все еще был там. Маска сползла. — Я знаю, что ты любишь своих родителей, Луиза. Но стоит ли их безопасность — даже не гарантированная — твоей собственной жизни? Ты действительно думаешь, что твои родители хотели бы, чтобы ты это сделала? Думаешь, они будут этим гордиться? Если они похожи на меня, они будут чертовски злы. Они проживут свою жизнь с сожалением. Это то, что ты хочешь им дать? Мертвую дочь и долбаную жизнь в скорби?
Я была ошеломлена. Он схватил мое лицо обеими руками и уставился на меня с безумной интенсивностью.
— Будь гребаной эгоисткой! Спаси свою собственную жизнь, — он внезапно отпустил меня, повернувшись ко мне спиной, его рука лежала на шее. — Господь свидетель, я не могу спасти ее для тебя.
Я смотрела на его спину, на ее мощь под темным пиджаком, и думала, не устала ли она нести этот мир. Казалось, ему было так легко отдавать приказы, говорить людям, что делать, и никогда не нужно было отдавать ни унции себя.
— Ты дал мне повод бежать, — сказала я ему. — Дай мне причину остаться.
Он сделал паузу и медленно повернулся, чтобы посмотреть на меня.
— Дать тебе причину остаться?
— Да, — сказала я, подойдя к нему и не отводя взгляда.
Его глаза смягчились, всего на мгновение.
— Что я могу сказать, чтобы ты осталась? — спросил он, его голос был едва выше шепота.
— Скажи, что ты любишь меня.
Моя смелость шокировала его больше, чем меня. Он уставился на меня, расстроенный и совершенно сбитый с толку, как будто ничего не понимал.
— Я не могу этого сделать, — сумел сказать он.
Мне нечего было терять.
— Ты не можешь, потому что не хочешь.
Он открыл рот, потом закрыл его. Он слегка покачал головой, а затем сказал,
— Нет. Потому что я больше не знаю, что это такое.
Я положила руки на его пиджак и провела ими по шелковистым лацканам.
— Ну, — сказала я печально, — это то, что ты чувствуешь к своим костюмам. И твоим деньгам. И твоим особнякам. И всей твоей власти, — я подняла на него глаза. — Кроме того, ты чувствуешь это и ко мне.
В дверь постучали. Я неохотно перевела взгляд с него, с его потерянного и беспомощного взгляда, и увидела Хуанито, стоящего в дверях.
— Очень жаль, босс, — нервно сказал он, стараясь не смотреть на нас. — Но пора идти.
Хавьер кивнул, прочищая горло.
— Она сейчас придет.
Хуанито ушел, и мы снова остались вдвоем, в последний раз.
— Мне жаль, — искренне сказал Хавьер, потянувшись к моему лицу и нежно заправив прядь волос мне за ухо.
Я не была уверена, за что он извиняется — за то, что не любит меня, за то, что Хуанито прервал его, за то, что ему приходится прощаться. Возможно, он просил прощения за тот первый момент, когда решил, что моя жизнь будет стоить транспортной полосы. В конце концов, это не имело значения.
— Мне тоже жаль, — сказала я ему.
Затем отстранилась от его прикосновения и пошла к двери, по коридору и вниз по лестнице, где Хуанито ждал меня в фойе.
Ждал, чтобы отвезти меня домой.
Я не оглядывалась назад. Я держала голову высоко поднятой и уверенно держалась прямо, даже когда Хуанито надел мне на голову мешок, чтобы я все равно не видела, как войти и выйти из этого места.
С его помощью я села во внедорожник, который стоял на улице, и в тысячный раз за этот день сказала себе, что поступаю правильно.
Меня стало беспокоить то, что правильные поступки стали казаться совсем неправильными.
Дорога обратно в Кулиакан была длиннее, чем дорога к Хавьеру. Я не была уверена, были ли это горные дороги, или вождение Хуанито, или тот факт, что с каждой последующей милей мои вены наполнялись ледяным страхом. То, что я не могла видеть, не помогало, но через несколько часов Хуанито наклонился и стянул мешок с моей головы.
Я прищурилась в полуденном свете. Должно быть, мы были достаточно далеко от Хавьера, чтобы не имело значения, что я вижу. Думаю, я не могла винить их за то, что они подумали, что я могла выдать их местонахождение. Эта мысль заставила меня задуматься о том, что, возможно, Сальвадор решит, что я сама была крысой.
Но если я войду в его двери — если я вообще зайду так далеко — я уже никогда их не покину. Перешла ли я на другую сторону или нет, не имело значения. Я знала, что умру в этой позолоченной клетке.
Ночь только наступала, небо превратилось в яркое сочетание фиолетового и оранжевого оттенков, от которых у меня болела душа, когда Хуанито остановил машину на обочине шоссе. Он заглушил двигатель и выжидающе посмотрел на меня.
— Что ж, — сказал он.
— Что ж, — сказала я в ответ.