Порог открытой двери
Шрифт:
— Агафья, цыц! — вдруг стукнул кулаком по столу бородач. — Как с отцом разговариваешь?!
Лицо у него потемнело, стало гневным.
Раджа тихонько поднялся из-за стола. Бежать бы отсюда, но как? На дворе собаки… Но Люба не испугалась нисколько, и это успокоило его. Больше того, она спокойно взяла со стола и унесла куда-то бутылку с оставшимся спиртом. Вернувшись, ласково погладила отца по кудлатой голове.
— Уже и развоевался… Ложись-ка спать! А я гостя провожу. Идем, — кивнула она Радже.
Он повиновался с радостью.
За порогом их окружила целая
— Шурика ищешь? Он не придет, пока эти здесь… Он их презирает. Это — ездовые собаки, отец на них зимой в город ездит. А Шурик — медвежатник, эвен. Очень редкая порода. Он гордый, живет один. Но ты не беспокойся, я тебя до верха оврага провожу, а там собачьи владения кончаются.
Они пошли по той же крутой тропинке, и верно — даже на полдороге собаки уже отстали. Шурик так и не появился. Люба остановилась, по привычке перекинув косу за спину.
— До свидания, Рахим. Желаю тебе всего доброго!
Раджа удивился — откуда она узнала и запомнила его имя?
— Мне Наташа сказала, как тебя зовут, — опять ответила на его мысли Люба, — я не люблю, когда людей кличут, они же не собаки! У тебя хорошее имя, Рахим.
Раджа постоял на тропинке немного, жалея, что Люба так быстро ушла. Потом махнул рукой и пошел своей дорогой. Лучше все-таки держаться подальше от здешних непонятных людей.
Ян сидел на завалинке и злился. Не хватало того, чтобы и отец начал плясать под маменькину дудку! Ясно, что вся эта дурацкая затея с машиной, дело ее рук. Но послать-то машину мог только отец! А вдруг и та история открылась? Что тогда? Матери Ян не боялся, но вот с отцом говорить о таких вещах вовсе не хотелось.
В бурю Ян не верил. С утра ворочается на горизонте туча, что из этого? Там и до завтра останется. Ветра нет. Зачем же устраивать аврал?
Он представил себе начальственное лицо отца, где каждая складка подчеркивала властность натуры, а рядом свою мать с лицом девчонки, которая шагнула в старость прямо из юности. Никогда Ян не мог понять, что связывает его родителей, кроме него самого? И вообще, что в жизни их семьи подлинно?
Испокон века в кабинете отца на тонконогом столике стояла огромная фигура шахматного коня, память о юношеской победе на турнире. Она каждому вошедшему лезла в глаза первой и заслоняла собой все: дорогой ковер, изысканные японские акварели и три действительно великолепных ружья. С годами дурацкий конь стал казаться Яну символом их семьи.
…На штакетник возле клумбы неловко уселся большой черный ворон. Долго хлопал крыльями, устраиваясь. Потом вытянул шею и закаркал на Яна, точно дразнясь. Ян швырнул в птицу мелкой галькой, не попал, а ворон и не подумал взлететь. Толяна бы сюда.
Но остальная компания пошла к морю, а Иван Васильевич о чем-то толкует с Данилой Ерофеевичем возле крыльца. Их видно, но не слышно.
Неуловимо тянется заблудившееся время, не понять, минута проскочила или час прошел? Яну ничего не хочется делать, но и невыносимо скучно. Мир вокруг растерял все краски, кроме черной
Из-за угла вдруг выставилась рука и поманила Яна заговорщицким крючком пальца. Ян встрепенулся: это еще что за диво? Рука исчезла на миг, но тут же появилась вновь, и палец заработал еще энергичнее. Потом мелькнули черные встрепанные волосы. Ян понял: там Раджа и он не хочет, чтобы его маневры заметил от крыльца Иван Васильевич. Ян встал и тоже нырнул за угол.
— Во! — сказал Раджа и показал скомканную пятерку. — Любкин старик раскошелился!
Ян решительно протянул руку:
— Давай сюда!
— Ты чего? — возмутился Раджа. — Деньги мои, что хочу, то и делаю с ними.
— Деньги… велико богатство — пятерка! Были бы мы в городе, я бы тебе показал, что такое настоящие деньги!
Раджа промолчал, потому что знал: Ян не хвастается, в городе у него бывают в руках такие суммы, о которых в их классе никто и мечтать не смеет.
— Давай сюда свою пятерку, я в городе больше отдам! — уже просительно сказал Ян, и Раджа согласился:
— На, бери, отдашь, сколько брал. Мне твоего не надо. Ты что-то задумал?
— Увидишь! — коротко пообещал Ян.
…Наверное, Иван Васильевич очень устал от своих подопечных. Камнем на сердце легло и неловкое скороспелое объяснение с дочерью. Все не вязалось в нем: место, стечение обстоятельств, сказанные слова. Потому И расслабился внутренне, перестал думать о каждом в отдельности. Стоял возле крыльца, курил и вел неспешную сельскую беседу с Данилой Ерофеевичем.
Наблюдал за тихой, но деятельной жизнью рыбацкого поселка. Нужно было только присмотреться, чтобы понять: дома не вымерли, они полны труда. Просто у людей, что здесь жили издавна, были мягкие, ладные движения и негромкие голоса. Они вплетались в несмолкаемый шум моря и гасли в нем, никого не тревожа.
На косе возле бондарной играли в мяч. То ли его отряд; против местных школьников, то ли местные против пришлых. Издали не разберешь. Но мяч летал высоко и напористо отскакивал от азартных ладоней.
Вынырнуло солнце и осветило зеленовато-прозрачную неглубокую бухту и нестерпимо синий остаток неба над головой. Остальное незаметно подмяла под себя теперь уже не черная, а угрюмо-серая туча. Во всех дворах наперебой заорали петухи, словно только и дожидались солнечного подарка.
Мяч на берегу угодил в воду, и ребята дурашливо толкались возле пенной полосы отлива, споря, кому за ним лезть.
Данила Ерофеевич говорил, покуривая трубку, и дым напрасно и долго искал выхода из его усов и бороды.
— Всякие люди есть, верно. Но от некоторых я бы прятал детей. Их же собственных детей! Вот как от Скоробогатова… Ума не приложу, как при эдакой-то изгальной его жизни девка у него такая ладная растет? А уж забавница, уж выдумщица!
Никто не прошел улицей мимо двух мужчин у крыльца. На берегу отняли мяч у игравшей им волны и он снова летал над головами, блестящий и радужный, как мыльный пузырь.