Порожденная иллюзией

Браун Тери Дж.

– Было бы здорово, – соглашаюсь и тут же проклинаю себя за чрезмерную чопорность в голосе.

Коул придерживает для меня дверь, и мы заходим в театр. Он прекрасен, хотя немного обветшалый. Красные ковры покрыты пятнами, и отсутствует несколько лампочек в люстре, освещающей фойе. Судя по обстановке, когда-то здесь давались представления, но потом все переделали под кинотеатр. Обычно я люблю ходить в кино, но сегодня сочетание Гудини на экране и Коула рядом со мной вызывает приступ тошноты, так что я отказываюсь от напитков и закуски.

Кресла неудобные, но близость к Коулу делает это незначительным.

Шумные дети на балконе улюлюкают и святят, в то время как партер практически пуст. Я пытаюсь придумать тему для разговора, но ничего не приходит в голову, так что вместо этого я изучаю других зрителей. Есть пара девушек примерно моего возраста ближе к середине зала, а через проход от нас – женщина с ребенком на руках. Я отворачиваюсь, но затем снова смотрю на нее, осознав: что-то не так. Ее старое пальто, кажется, мужское, а одеяльце, в которое укутан ребенок, – изодрано. Но не это привлекает мое внимание. В жизни я видела много бедняков, и некоторые выглядели похуже, чем незнакомка.

Дело в импульсах беспокойства и отчаяния, что исходят с той стороны прохода. Я во все глаза смотрю на женщину; сердце громыхает в моей груди. Я зажмуриваюсь, но чужие эмоции продолжают накатывать на меня, словно волны на берег. Почему это происходит? Я до боли в пальцах впиваюсь в подлокотники. Чувствовать эмоции других людей, прикасаясь к ним, – уже достаточно неприятно, но когда это происходит на расстоянии… просто нестерпимо.

Все прекращается так же внезапно, как началось. Я судорожно глотаю воздух и смотрю на Коула, который, кажется, не заметил этого приступа паники. Затем перевожу взгляд на женщину, укачивающую ребенка. И ничего не чувствую. Это все игра моего воображения?

– Давно ты уже в Нью-Йорке? – спрашивает Коул, когда молчание между нами становится невыносимым. Его голос напряжен, как будто он тоже тщательно обдумывал, что сказать.

– Чуть больше месяца. А ты?

– Около шести недель. Но в Штатах я уже почти три месяца. Первое время жил в Балтиморе.

– О, путешествуешь?

– Что-то вроде того.

Тема исчерпана – и мы снова погружаемся в молчание. Спасение приходит с гаснущим светом и началом кинохроники. В полной тишине мы смотрим, как известный боксер Джек Демпси участвует в автомобильной гонке, как в Брюсселе запускают сотню аэростатов, и как чиновники разоблачают сеть продажи опиума в Шанхае. Когда на экране появляется пес-кинозвезда, исполняющий всякие трюки, Коул громко хохочет. От этого звука теплое покалывание проходит от кончиков пальцев моих ног до макушки. Коул смотрит на меня; свет от экрана пляшет в его темных глазах, и у меня перехватывает дыхание. И снова, как тогда в передней, я чувствую эту странную теплую связь между нами, узнавание. На мгновение наши взгляды встречаются, но тут органист начинает играть. Мы оба подскакиваем, и я смущенно смеюсь.

Я поворачиваюсь обратно к мерцающему изображению и забываю о Коуле – Гудини заполняет собой экран.

Началось.

Страх и ожидание борются внутри меня, пока по экрану ползут титры. Просмотр фильмов с Гудини каждый раз воскрешает в памяти старый вопрос: он действительно мой отец?

Его харизма, притягательная и мощная, волнами исходит от экрана. Сюжет и напечатанные диалоги достаточно просты, но

я за ними не слежу. Я наблюдаю за человеком, который может быть моим отцом. Его волосы, как всегда, в полном беспорядке, густые и непослушные. Его взгляд жесткий и притягивающий. Легко поверить, что у Гудини есть те же способности, что у меня – его силу видно невооруженным глазом. Я слежу за освобождением иллюзиониста с точки зрения профессионала. А сама я так смогу? Перед глазами вспыхивает видение: я под водой. Тело охватывает дрожь. Удастся ли мне выбраться, если такое случится? Придется ли?

Коул рядом со мной полностью увлечен фильмом. Органист довольно хорош: музыка нарастает и стихает вместе с действием. Коул улыбается на смешных моментах и напрягается на тревожных.

Ребенок напротив нас начинает беспокоиться, и мать его укачивает: вверх-вниз. Ее боль вновь накатывает на меня, и я начинаю дрожать. Стискиваю руки на коленях и смотрю в пол, а чужие горе и страх все набрасываются на меня, словно ураган. Я ссутуливаюсь и погружаюсь в себя, пытаясь защитить свое сердце, которое вот-вот разлетится на осколки.

Не в силах больше терпеть, вскакиваю с места и бегу прочь мимо удивленного Коула. Останавливаюсь лишь на мгновение, чтобы вынуть десять долларов, оставленные на черный день, и бросить их женщине на колени. Она смотрит на меня испуганно, но я отворачиваюсь и мчусь дальше по проходу.

Пробегаю через фойе, распахиваю парадную дверь и только тогда ненадолго останавливаюсь, чтобы перевести дыхание. Вскоре через эту же дверь выходит Коул.

– Ты в порядке? – Он озабоченно хмурится.

Я заливаюсь румянцем.

– Все отлично. Просто забыла, что должна кое-что сделать.

Я разворачиваюсь, чтобы уйти. На глаза наворачиваются слезы унижения.

– Уверена, что хорошо себя чувствуешь? Хочешь, пойду с тобой?

Я слышу беспокойство в его голосе, но не могу повернуться и посмотреть ему в глаза.

– Все в порядке. Я должна идти, – говорю через плечо.

И спешу прочь сквозь толпу, в истерике, оставляя позади Коула, Гудини и бедную отчаявшуюся незнакомку. Я делаю то, что делают женщины Ван Хаусен всякий раз, когда дела идут плохо.

Я бегу.

Глава 8

Восьмерка пик. Восьмерка пик.

Я еле держусь на ногах, когда мы идем по коридору в нашу гримерку. Мама открывает дверь и взмахом руки пропускает меня внутрь, как будто ничего не случилось.

Но ведь случилось. Восьмерка пик.

Конечно, маме плевать. Это ведь не она стала посмешищем для всего зала. Я сжимаю кулаки. Она сделала это нарочно. Хладнокровно, осознанно, с умыслом.

Произошедшее на сеансе, очевидно, задело мадам Ван Хаусен гораздо сильнее, чем она хочет показать.

На ее столе стоит бутылка охлажденного французского вина, которым мама любит заканчивать свои выступления. И в тот момент, когда она наполняет бокал и делает глоток, – я не выдерживаю.

Срываю с вешалки пальто и одеваюсь. Столкнувшись в зеркале с маминым отражением, сверлю его взглядом, пока она поправляет прическу и пудрит нос.

– Зачем ты это сделала, мама? Чтобы показать, кто в доме хозяин?