Порт
Шрифт:
Он пошел на солнце, пробираясь через завалы металлолома, картонной тары, обглоданных шлюпок. Невдалеке блеснул залив, закричали чайки. Перед скоплением труб, мачт, рубок чернел причал, тот самый, на котором через пятнадцать лет он будет отшвартовывать «Пикшу», и кнехт был так же перехлестнут двумя концами.
Веня оседлал эту холодную шершавую тумбу и сидел бездумно, опустошенный, отчаявшийся, иззябший, и сознавал, что жизнь его кончилась, так толком и не успев начаться.
Стояла белая полярная ночь, белесое солнце слепило глаза, и так же бело отсвечивала вода, колыхаясь, словно расплавленное
Может быть, и шагнул бы он, да вахтенный матрос с «Пикши», уютно кемаривший под кормовым трапом, вдруг очнулся, сладко выгнулся затекшим телом и, увидев на причале странную фигуру в трусах, удивился:
— Брось, браток, днем позагораешь. Ночью солнце неактивное! — И пригласил: — Заруливай!
Матроса звали Саша Трофимов.
Перебрался Веня на «Пикшу», пожал теплую Сашину руку и все рассказал о себе.
Обул, одел его Саша, дал хлеба пожевать и показал в кубрике свою койку.
Веня никогда на холяву не жил и принять милостыню не мог. Дары Сашины отработал сполна: всю ночь мыл коридоры и гальюны, а под утро уже и до наружной палубы добрался; и когда на чай Саша его позвал, вошел в салон с достоинством и без стеснения поглощал белый хлеб, тонко намазывая его сливочным маслом, редко виденным дома, и снова излагал свою историю.
Парни ему сочувствовали, посмеивались незлобиво и придвигали масло, которое на флоте можно есть без ограничений.
Когда человек в беде, а перед ним безбедные, но ничем помочь не могут, они чувствуют, будто сами виноваты, и стараются вину свою загладить добротой.
Веня на «Пикше» стал заметным человеком, и сам стармех Василь Палыч Дугин подарил ему новый ватник и устроил экскурсию по машинному отделению, которая не прошла бесследно по двум причинам: перво-наперво проникся Веня живым интересом к работе сложных механизмов, а потом, когда уже вылезать собрались, окропило Веню котельным мазутом. Веня было расстроился — весь костюм его новый в грязи, а «дед» засмеялся, выдал свежую робу и поощрил: «Теперь ты у нас крещеный. Считай, что приписан к машине, наш будешь человек». Стал с тех пор ему Дугин «крестным» на всю последующую жизнь.
Чтобы в долгу не остаться, Веня сам себе искал дело: простоял две вахты у трапа, грузил с командой продукты, мыл бачки на камбузе, а в последнюю перед отходом ночь, увидев на корме позеленевшую рынду, оттер ее кирпичом до золотого блеска.
Новая жизнь была обильна всем — друзьями, едой, впечатлениями. Веня воспринимал ее как неожиданный подарок судьбы и все ждал, что она вот-вот кончится. Уйдет от причала «Пикша» — и он тоже пойдет. Куда конкретно пойдет, он представлял неясно. Впереди было, конечно, море, но между морем и теперешней жизнью зиял темный провал, который неизвестно как нужно преодолеть. Он понимал, что преодоление это не сулит ему легкого пути, и та перспектива, которую раскрыл перед ним Дугин, не разуверила его в этом.
«Крестный» не считал его безвинно пострадавшим, хотя и сочувствовал от души.
— Любишь кататься — люби и саночки возить, — сказал
— Так я ведь для моря взял-то. Мой он, документ этот, — пробовал возражать Веня.
— Твой-то твой, но еще и государственный. Ты этим пренебрег. Жил в колхозе, а рассудил, как единоличник.
Веня не понял, почему ему нельзя в море, но больше возражать «крестному» не стал, спросил только, подавив вздох:
— Что же мне делать?
И не услышал ясного ответа.
— Не знаю, Веня. Не берусь советовать. Может, и подождать стоит. Но ожиданием ты вину свою усугубишь. Решай, дорогой, сам.
Что такое «дальше», куда могли его послать, Веня тогда не очень понимал. Возвращение в деревню представлялось ему позорным отступлением. Большой вины за собой не чувствовал, а коли так, то и усугублять особо нечего. За время, проведенное на «Пикше», Веня так полюбил судовую жизнь, так усвоил ее и принял, что никакого другого существования представить себе не мог. И он решил подождать. В глубине души надеялся, что есть еще один вариант, не предусмотренный «крестным»: может быть, о нем вспомнят, найдут его, и когда он все расскажет — выправят новые документы и пошлют в море, догонять лихтер «Медвежий». Тогда все само утрясется и не надо будет рисковать, подвергая себя опасности лишиться моря вовсе. Пока-то оно все-таки рядом.
Молва о работящем Вене перекинулась на соседние тральщики, и когда ушла «Пикша», погудев на прощание, Веня перебрался на соседнюю «Гижигу» и исправно трудился на ней всю стоянку.
Так и потекли они, денечки, неделя за неделей, месяц за месяцем. Грели, кормили, работку подкидывали, не обижали. На той же свалке, где очнулся, под перевернутой шлюпкой вырыл он себе землянку в рост человека, утеплил полы и стены картонной тарой, топчан приволок, рундук вместо шкафа поставил — живи да радуйся. Спички, свечка под рукой и фонарик аккумуляторный — свое электричество, при желании и почитать можно. В теплых вещах тоже недостатка не было. На той же свалке такие богатства отыскать можно, что — будь Венина воля — спокойно бы новый пароход себе построил и пошел бы путешествовать по морям и океанам, как бывало в мечтах…
Богато моряки живут. А чего? Казенное, не жалко. Барахла на свалке столько скопилось, что на всю деревню хватит. Коровник новый построить, свою электростанцию, завести машинное доение, свет в каждой избе, на улицах фонари, в домах радиоточки, — не остыв еще от родной темной деревеньки, фантазировал Веня.
Природная любознательность предоставляла Вене необозримое поле деятельности. Жизнь порта по своим возможностям могла соперничать с размерами океана и мало-помалу захватывала Веню в плен. Мечта о море жила в нем, но постепенно отдаляясь, а рядом обступала жизнь, полная неизведанного, увлекательного, нового, и, погружаясь в нее, он все больше увеличивал зияющий провал, который разделял далекое море и близкую реальность.