Порт
Шрифт:
— Ну, а после, женишь — и все, можешь больше не плавать?
— Да нет, не скажи, забот хватает. Жена, понимаешь, всю плешь проела, мебель, видишь ли, у нас не модная. Нынче, знаешь, полированная в ходу.
— Это какая же?
— Да такая, как стол у капитана. Блестит, аж зажмуришься.
— Вредно, наверное, для глаз, — предположил Веня.
— Да пожалуй что, — неохотно согласился «дед».
— Ты вот что, Палыч, ты глаза свои береги, а то в море не выпустят.
— Я очки куплю черные, чтобы не светило.
— Предусмотрительный ты, — похвалил Веня. — С мебелью, значит,
— Домик надо в средней полосе, в деревеньке, да и так кое-что, про запас. Пора о пенсии думать. Я уже полтинник разменял.
— Старый ты, — пожалел его Веня.
— Старый, — вздохнул «дед».
— Слушай, а зачем? Ты же из этой, из средней полосы сюда приехал, из такого же домика. Вкалывал тут, горбился всю жизнь, бороздил просторы. Для чего? Для того, чтобы на закате дня снова иметь возможность в таком домике жить. Жизнь-то твоя на что ушла?
— Не знаю, Веня, тянет на родину.
— Так зачем уезжал? Странно мне.
— Ничего странного я в этом не вижу, — сказал «дед». — Оно ведь все по кругу идет. И вот круг замыкается. А что там в промежутке, не мне решать.
— А кому?
— Что ты меня пытаешь, Веня, как на допросе? Ты на себя оглянись. Запер себя, как в тюрьме, понимаешь, и срок тянешь на полную катушку.
— Это ты брось, — ощетинился Веня. — Я, может, только и делаю, что на себя оглядываюсь, и вижу, что я свободен. Свободен, потому что передо мной главный открытый вопрос. А вот когда его нет — тогда тюрьма, двигаться некуда. Тогда покупай мясо и трескай, чтоб за ушами пищало.
— Ну что же мясо! — обиделся «дед». — И без мяса есть чем заниматься. Делов хватает, только успевай.
— Делов, конечно, много, — согласился Веня, — делов-делишек…
— Вот я и говорю, вышел бы, посмотрел. Мы за это время столько всего наворотили… Города не узнать.
Нет, не хотел Веня так выходить, по чужим документам, в чужой одежке. Боялся он себя потерять, утратить прожитые здесь годы, потому что если выйдет он отсюда, заживет жизнью, общей со всеми, — значит, время, проведенное здесь, надо признать преступным, а жизнь свою бичевскую — вредной для людей, для порта, какой и видится она посторонним глазам. А с этим он никак не мог согласиться.
В красном уголке порта собрался почти весь личный состав роты, в котором служил старшина Гаврилов: товарищи, собратья, соротники, люди одного круга, одной общей судьбы. Обветренные лица, крепкие фигуры, стального цвета шинели с красным кантом — сталь и кровь, крайнее выражение силы и правосудия. Форма ладно обтягивала сильные плечи, напоминая об ответственности за покой, порядок и безопасность вверенного им жизненного пространства. Груз этой ответственности выделял их из среды прочих, гражданских, и вынуждал быть строгими, твердыми, официальными. Только среди собратьев Гаврилов мог ощущать себя свободно и естественно. Взаимное доверие, сознание собственной правоты и силы объединяло их. Уставные права и обязанности придавали этому единству общий смысл, превращали его в передовой отряд надежности и порядка. Это было бесспорно.
Но Гаврилов ясно отдавал себе отчет, что «гражданская жизнь» все-таки оказывает свое влияние. Обязанности
Жизнь наша не стоит на месте, и движение ее таково, что люди живут все лучше и лучше, рассуждал Гаврилов, а чем лучше они живут, тем большего им хочется. И тут вырастала целая цепочка, которая, по мысли Гаврилова, связывала воедино причины и следствия. Чем больше человеку хочется, тем больше он несет через проходную; чем больше несет — тем заметней милиционер на посту и больше к нему уважения, хотя бы и показного; чем больше уважения — тем больше возникает у Гаврилова этих неофициальных прав. Отсюда и вывел он общую закономерность: раз больше у него прав — значит, больше люди воруют.
Эти отвлеченные мысли приходили на ум потому, что все, что говорил сейчас капитан Свешников, было Гаврилову хорошо известно.
Капитан Свешников собран, подтянут, энергичен. Впалые щеки его розовели от внутреннего возбуждения, и речь звучала чеканно твердо, напористо, прорываясь сквозь вечернее утомленное внимание соротников.
Говорить так долго и красиво Гаврилов бы, конечно, не смог, но смысл речи от этого не менялся — в основе его лежали факты, которые сообщил капитану старшина.
Взгляд Свешникова бегло скользил по лицам, чуть чаще останавливаясь на незнакомом строгом мужчине в гражданском, что сидел в первом ряду. Мужчина еле заметно кивал головой, выражая свое согласие.
А сам Гаврилов знал еще кое-что. После дежурства он не поленился и нашел в порту дружка своего из плавсостава, Колю Сизова, который знал этого Егорова как облупленного и никакого секрета из знакомства не делал. Он подтвердил, что мужик тот безобидный, работящий. Бич, конечно, но какой-то нетипичный, положительный, что ли: не пьет, не курит, не ворует.
Докладывая капитану Свешникову о Егорове, Гаврилов и в мыслях не имел, что дело примет такой оборот. Но недаром говорят: начальству виднее. В том, в чем Гаврилов находил возможность отличиться самому, Свешников усматривал дело, в котором могут проявиться силы и способности всего подразделения. Оказывается, о предстоящей операции были уведомлены флота и службы порта, и выделенные гражданские уже сидели «на старте», ожидая команды «марш».
Гаврилов понял смысл такой массированной подготовки. Он по себе знал: ничто так не усыпляет внимание,-не расслабляет волю и служебное рвение, как обыденность. Унылое стояние в проходной, мелкие дрязги с бабами, внимание к несунам, которые тащат рыбий хвост из порта, а бутылку в порт — от такой работы ничего, кроме скандала с женой, на ум не приходит.