Порт
Шрифт:
Я когда суть ухватил, у меня даже лоб зачесался. Ситуация очень напомнила мне предотходную, будто я снова стою перед неведомым инспектором, ловлю его мощный кулак, набиваю себе шишку.
— Кто же за это проголосует? — удивился я.
— Все проголосуют. Все сознательные члены команды, — уверенно проговорил помполит. — Мы не чужие друг другу люди, мы тут одна семья, — развивал он мысль. — Поэтому должны не только о себе заботиться, а и друг о друге. Будете ходить, присматриваться, кто что покупает, у кого сколько денег осталось и не появились ли лишние. Теперь мы все друг за друга отвечаем. Ну, а по приходу для проверки с чеками — прошу в дежурку.
— Значит, я несознательный, —
— Так и запишем, значит, один — против.
Коля Заботин, не спеша, внес это в протокол.
— А как же «друг, товарищ и брат»? Уже отменяется? — спросил я.
— Нисколько, — любезно улыбнулся Василь Василич. — Вот и будем по-дружески, по-товарищески. Надо проще смотреть на вещи, Обиходов. В одном доме живем, из одного котла хлебаем, все по-семейному, так сказать. Поменьше демагогии.
— Чего там, ясно! — закричали парни. — Давай кино!
— Кино! Кино! «Полосатый рейс»! — загалдел народ.
Курсант Василий только и ждал команды. Свет потух, и пошли титры.
Чертыхаясь, я вышел из салона и наткнулся на помполита, он словно поджидал меня.
— Все-то, Обиходов, вам у нас не нравится, — сказал он с сочувствием. — Сдается мне, что вы не в тот поезд сели.
И он горестно вздохнул.
— Это не разговор, Василь Василич, — ответил я. — Вы что же, хотите, чтобы я из поезда выпрыгнул, если в купе грязно? Я лучше подмету.
— Смотри ты, какой чистюля, — искренне изумился он.
Когда мы пришли в этот самый Лас-Пальмас, капитан лихо пришвартовался и, словно вожжи бросив, сказал своим подчиненным:
— Вы тут командуйте. Я через пару дней буду. Загрузил подъехавшую легковушку какими-то ящиками и исчез.
Всем увольнением помполит ведал, и ему, видно, не сладко приходилось — то одного, то другого вызывал к себе по трансляции, и голос у него был такой взвинченный, что, казалось, вот-вот сорвется. В коридорах сутолока, нафранченные парни рыскают по каютам, группы свои ищут, деньги получают, пропуска — суета, от которой нигде не спрячешься, кроме своей каюты. Я закрылся, на стук не отвечаю, трансляцию вырубил. Попробовал было интегралы решать, но душа к ним что-то не лежала. В дверь толкались все реже, и я уж думал, меня оставили в покое. Но тут телефон зазвонил — помполит срочно требовал к себе, и едва я войти успел, как он на меня напустился:
— Вечно с вами проблемы!.. До каких пор… Вы последний остались! — Он хотел знать, почему я не получаю пропуск и задерживаю группу.
Я ему ответил, что при сложившихся условиях идти в увольнение не могу.
— Я ожидал, — сказал он тихо, закрыл глаза и пару раз шумно вздохнул. И сразу спокойным стал, рассудительным, начал меня уговаривать не делать этого.
— Вам-то что? — сказал я. — Не хочу и не иду. Не вахта — дело добровольное.
— Так только кажется. Все идут, а вы нет — это демонстрация.
— Да поймите вы, — принялся я объяснять, — я не могу идти, потому что не принял на себя эту вашу ответственность. Надо же быть последовательным.
— Никакой тут связи нет, — настаивал он. — Твой отказ выглядит как пренебрежение. Это вообще ЧП, такого никто не делал. Что я в рейсовом донесении укажу? Сходи, без всякой ответственности. И вообще, ты все воспринимаешь слишком в лоб. Ответственность эта чисто формальная. Проголосовали, и все. Кто теперь про нее помнит!
— Я помню.
— Вот ты один и помнишь, а остальные давно забыть успели. Твой жест все равно что голодовка. Кто же от блага своего запросто так отказывается? Ты этим протест выражаешь — вот ведь какая картина.
Я, признаться, про это не подумал и озадачился.
— Ладно, — говорю, — раз ты считаешь.
Но как-то тягостно у меня было на душе.
Ребята из моей группы уже на причале стояли, у разукрашенного лобастого рафика и дружно меня материли. В рафик народу набилось чуть не полкоманды, все скрюченные, сдавленные, ругаются.
— Куда едем? — спросил я, лежа на чьих-то коленях.
— В «Супер Перрис», — ответили мне. — В бывшую «Аврору».
— Что! — вскрикнул я.
— Не боись, забесплатно.
Я стал вырываться. Но тут открылась передняя дверка, и на сиденье рядом с водителем-испанцем плюхнулся помполит и скомандовал:
— Поехали!
Привезли нас к алюминиевым рифленым воротам, маленькую дверь открыли, и мы вошли. Будто склад какой-то, тюки лежат с товарами, местные тетки в халатах ходят. Прошли чуток и оказались в магазине.
У них самообслуживание. Прилавки по всему залу расставлены. Товары грудами лежат. А между рядами ходят наши, русские парни, прицениваются, щупают, выбирают. Я обрадовался, к ним подскочил:
— Кто? С какого парохода? Откуда?
Но они шибко озабочены были, мне не ответили и вроде бы отстранились, обиделись, что с неуместными вопросами лезу. Свои все рассосались по магазину. Я прошелся по рядам, посмотрел товары и сел на стульчик, ближе к выходу, группу свою ждать.
Несколько раз ко мне подходили молодые продавцы, заговаривали, спрашивали по-русски, чего хочу, сколько денег. Но я, помня наставления, мужественно молчал, и они удивлялись и, наконец, оставили меня в покое. Я сидел, томился, слушал рекламный ролик, специально для русских сделанный. Они там весело магазин свой расхваливали, не стесняясь в выражениях, а в конце восклицали: «Почему у нас так все дешево?» И сами отвечали: «А хрен его знает!» Только они не «хрен» говорили. Изредка мне на глаза попадались свои, сосредоточенные, с блестящими от пота лицами, с горящими глазами и снова пропадали в горах наваленного товара за витринами и стеллажами. Мне одиноко было, грустно, пусто как-то. Похабный ролик нервировал. Я подумал, возможно, и в самом деле я не совсем нормальный, потому что не может так быть, что все не правы и на судне и здесь, а один прав. Так уж, видно, меня изуродовали на СРТ, что от настоящей жизни я отстал, не могу к ней приспособиться и делать мне на белых пароходах нечего. На них нельзя жить единой жизнью, а нужно как бы раздваиваться, и то, что считаешь правильным — держать при себе или высказывать другу в каюте, а для общественной жизни надо вырабатывать какие-то условные нормы поведения, чтобы не мешать тому, что заведено неизвестно кем, что катится независимо от жизни и имеет свой внешний, формальный и непонятный мне смысл.
Через два часа наша группа собралась — Вася-ухман, курсант Василий и доктор старшим — и мы пошли. Парни, не остыв еще от покупного азарта, громко горланили, перебивая друг друга, рассказывали, как они успешно торговались, сколько сэкономили и что купили, а я, как отщепенец, шел рядом и молчал. В просвете домов мелькнул пляж и белые гребни прибоя, но я понял уже, что туда нам дороги нет, потому что на руках еще оставалась валюта и надо зайти на рынок и в «Совиспан». Скопища газующих машин на светофорах перегораживали нам дорогу, и от бензинового чада становилось трудно дышать. Бесконечной чередой тянулись мимо пестрые, блестящие витрины, нерусские надписи назойливо лезли в глаза. От тщетной попытки их прочесть и понять голова становилась тяжелой, тупой и бессмысленной.