Порт
Шрифт:
— Пришел — садись, — кивнул он мне по-свойски и сделал вид, что снова углубился в чтение.
Видно было, что хорошо человек отдохнул. Свежий загар молодил лицо, промытая бородка топорщилась воланом по низу лица, и кое-где в ней блестели крупинки соли.
«Есть у нас и что-то общее, — подумал я. — Я тоже не люблю после моря пресный душ принимать».
— Что молчишь, Обиходов? Тебе сказать нечего? — он поднял свои черные, глубокие глаза, а я увидел в них легкое недоумение, будто он ждал, что я прямо с порога ему в ноги кинусь, и вот не оправдал.
— А что говорить-то?
— Догадливый, — усмехнулся он и сказал серьезно: — Я привык отходить, чтобы за кормой было чисто. А посему пора подвести черту.
— Это Румянцев догадливый, — вспомнил я. — Он вашу привычку вычислил.
Капитан как-то странно посмотрел на меня и вдруг спросил:
— Тебе город понравился?
— Нет, не понравился.
— Я так и думал. А мне понравился.
— Я тоже так думал.
— Странно, мы, оказывается, и в отсутствии друг о друге думаем, — произнес он, улыбкой приглашая меня в сообщники.
— Действительно, странно, — сказал я. — А город-то один.
— Да нет, их много, разных городов — кто откуда смотрит. И прав тот, у кого обзор шире. Вникаешь, какая разница?
Обзор, конечно, у него шире. Но что из этого следует?
— Широта ведь не единственное измерение, — возразил я. — Есть еще глубина, высота, а есть еще и дорога.
— Экой ты строптивый! Хоть сейчас-то не спорь! — раздраженно поморщился он и сказал, скорее утверждая, чем спрашивая: — Ведь доказал тебе, что с капитаном спорить нельзя.
Его взгляд давил на меня, как пресс. Все же это был вопрос — не дождавшись ответа, он повторил:
— Ты убедился?
Положительный ответ он сам мне подсказывал. Ему он нужен, Саша точно рассчитал. А мне нужно остаться, сказал Саша. И это тоже верно, я это понимал. Тем более сейчас, когда обстановка смягчилась. Какой смысл терять обжитой пароход, репутацию себе портить, оставлять ребят? Я ведь не один, он прав, можно чем-то и поступиться. Парни ко мне повернулись, я вспомнил, как в салоне они ко мне подъезжали, развлечь старались, поддержать. Боцман-то, меня повеселить, байку рассказал. И Лялька вон как вступилась, и остальные. О них прежде всего надо думать, конечно о них. И все-таки…
— Это вы себе доказали, — сказал я.
— А тебе, значит, нет! — Он вскинул руки и с силой опустил их на стол. — Ну хорош! — разглядывал он меня, будто впервые. — Запомни, герой, раз и навсегда: мне не нужно свою правоту доказывать. Она мне сверху дана и подтверждена уставом. Никто здесь — не только какой-то электрик — никто не вправе в ней сомневаться. Ты решил, что перехитрил меня на отходе, а я тебя просто пожалел и дальше наблюдал за тобой, видел, как ты лез на амбразуру, выкладывался, петухом прыгал. Герой, да и только — грудь вперед, глаза навыкат, даже интересно было, на сколько же тебя хватит? И увидел, что не на много. Чуть прижали, и ты сдался. Думаешь, не понял, что не случайно ты с этим вином подзалетел? Я, признаться, рассчитывал на большее с таким началом. Слабоват ты еще.
Он открыл ящик стола, вытащил глянцевую пачку табака, дорогую трубку и принялся, не торопясь, ее набивать. Я наблюдал, как он старательно
Он постучал трубкой по полировке, будто привлекая внимание к тому, что он сейчас скажет, и произнес небрежно, скучающе:
— Живи, Обиходов, бог с тобой. Оставайся, работай. Ты мне не страшен.
— Я не сдался, а отступил, — сказал я.
Но он словно бы меня не слышал.
— Одного не пойму, чем я тебе так уж не по нраву? — не скрывая иронии, спросил он.
Да, такой сильный и красивый, широкой души человек. Все его любят, даже Лялька.
— Вы серьезно? — я не мог скрыть удивления.
Он помолчал, что-то взвешивая в уме, и заговорил твердо, отметая любое сомнение:
— В тебе есть достоинство, Обиходов. Но ты мал и многого не знаешь. Поэтому судить тебе меня не дано. Тебе до меня не подняться — я до тебя опускаться не стану. В рейсе я хозяин и себе и тем, кто на борту. Так было и так будет! На судне нет вольницы. Уже тем одним, что ты в рейс пошел, ты лишил себя всякой свободы. В таком состоянии и пребываешь. Забудь свои желания и подчиняйся. Иначе плавать нельзя. Насильно в рейс не тащу, но пошел — будет по-моему, любой ценой. На мне груз, ответственность и рейсовое задание. И люди на мне! — обмануть их я не имею права. Грешу? — да, но обсуждать себя не позволю, менять привычки не стану, оправдываться — не намерен. Я знаю, что делаю и ради чего: и команда, и флот будут сыты. Щепетильность здесь неуместна, не я задаю условия, я их использую. И знаю, что прав.
Все же он снизошел до меня. Голос его звучал, как на швартовке. Он вбивал фразы, будто гвозди — крепко, надежно, бесповоротно. Может, даже слишком крепко. Глаза его напряженно сверкали и смотрели куда-то за мою спину, будто там еще скрывался невидимый оппонент, которого надо убедить.
— Рустам Иванович, — произнес я, как можно спокойней, — вы все мимо говорите. Я в поддавки не умею. Я вчера только родился, дел ваших не знаю, а то, что есть — принять не могу. Извините, конечно, но все это без меня.
— Как — без тебя? — передернулся он. — Ты-то тогда зачем?
— А затем, что я есть и никуда от меня не деться, хоть и спишите.
— Ты что, пугаешь меня, Обиходов? — угрожающе приподнялся он.
— Не бойтесь, я не ходок, любыми путями не действую.
— Спасибо, успокоил, — натужно хохотнул он.
— Серьезно, я был, есть и всегда буду. Просто мы не встретились до поры до времени.
— Обиходов, ты тут сумасшедшего передо мной не разыгрывай. Хватит, старпома моего на смех подняли. Тоже без тебя не обошлось?
— Мои сообщники, — сказал я.
— Врешь, Румянцев тебе не сообщник.
— И Румянцев, и Димыч, и Охрименко. А там, глядишь, и боцман переметнется. Всех ведь не удастся списать.
Капитан усмехнулся моей наивности:
— До конца рейса, до берега, если так. Потом всех как ветром сдует. Мне команда нужна, а не дискуссионный клуб.
Он вспомнил про свою трубку, пососал ее и обежал стол взглядом — зажигалки нигде не было.
— Обиходов, чего ты добиваешься? — произнес он устало.