Портрет Алтовити
Шрифт:
– Какая? – спросила Айрис.
– Очень проста! – повторил МакКэрот. – Он устал от крови. И на подсознательном уровне устал, и на сознательном. Чего, собственно говоря, могло бы и не произойти. Потому что человек быстро, очень быстро сдается и превращается в зомби. Существо, индифферентное к боли. А также и к понятию совести. Вы понимаете, почему я об этом? Я, правда, немножко отвлекся на метафизику, но вы меня понимаете… Ты следишь за мной, Майкл?
Майкл не ответил.
– И вышло, что после разговора с ним, – вздохнул МакКэрот, – я почувствовал себя здоровее. Я, которого пригласили высказать свое мнение по поводу его лечения! Так что вот вам вопрос: кто из нас кого, так сказать, подлечил? Я его или он
– Без нее, – тихо сказал Майкл. – Врачи. Завтраки. Без нее.
Доктор Груберт не успел ничего сказать, потому что его перебила Айрис.
– Я, деточка, – прошептала она и, наклонившись над сыном, прижалась к его лицу своим. Доктор Груберт неожиданно увидел, как поредели на затылке ее крашеные волосы и постарела спина. – Мама, деточка. Я-то ведь буду.
Седьмого января, на Рождество, Елена всегда собирала гостей. Несмотря на ад, творящийся в доме, она сказала себе, что, раз сегодня Рождество и гости приглашены, значит, Рождество состоится и гости будут. Вчера, после того как ушла эта парочка и Томас наконец заснул (ворочался, пил воду!) на своей кушетке в большой комнате, она, не задремавшая ни на секунду, приняла решение. Назавтра, в Рождество, ничего не предпринимать. Обмануть его. Сделать вид, что поверила. Ну, не поверила, так плюнула. Плюнула в лицо, попала на свитер. Ха-ха-ха! Елена и смеялась, и рыдала одновременно, пока лепила все эти пироги, кулебяки свои знаменитые, резала салаты – пир так уж пир! Обман так обман! Ногу вот еще запеку. Стройную ногу, молодую, кудрявую. Погулял, барашек наш, сколько ножек ты нам дашь? Пусть придут, поедят, попьют, потом она прикажет ему лечь в спальне. Вместе. Ха-ха-ха! Первый раз, что ли? Ничего он не заметит в темноте. Ни лица ее перекошенного, ни слез (если вдруг польются!), ничего. Обман так обман, пир так пир! А вот на следующий день… А вот на следующий… Руки сводило от предвкушения, ноги подкашивались. Сердце останавливалось. Выследить его, мужа милого, драгоценного. Он ведь, успокоенный, побежит туда, к китаянке. А она будет красться по пятам, в толпе, в переходе метро – глаз не спустит! Она по тротуару плашмя поползет, на корточки посреди толпы сядет – ничего ей не совестно! Хватит, помучил! Поиздевался, хватит! Выследит! По крайней мере, будет знать, в каком она доме. Дальше – как пойдет. Удастся понять, в какую пошел квартиру, – хорошо, не удастся – тоже не страшно. И уж потом она сама разберется, что делать. Мстить или в ногах валяться. Чтобы уехала, только чтобы уехала.
Господи, пошли ей смерти. Господи, прости меня. Завтра Рождество, Господи пошли ей… Прости меня, Господи, ведь это же он, сволочь, меня довел, а ей Ты все-таки пошли, пошли, а меня прости, Господи, потому что сколько же можно терпеть, пошли ей… прости, прости меня, Господи.
Встретила его – вся в тесте, румяная. Пришел рано. Смотрит волком. Ничего, дорогой, прорвемся! Ты на сцене играешь, я у себя на кухне! И актриса-то я получше тебя!
Заодно и проверим.
– У нас что, люди сегодня? – спросил он.
– Здрасте! – Оттопыренной нижней губой сдула муку с лица. – А как же? Рождество же!
Он, кажется, растерялся. Прошел к себе в комнату. Мужик-то умный, подозрительный, да ведь и он устал. Тут зайцы, там китайцы, не забыть ногу в духовке проверить, не сгорела бы.
В восемь начали собираться. С бутылками, с мармеладами. Посидели, покричали. Рождество справили. Фольклору попели. Немного, правда. Все вымотанные, всем хочется побыстрей зубы почистить да в кровать. У него лицо измученное, ел жадно, пил много. Устал, устал, знаю. То ли еще будет, то ли еще бу-у-удет, то ли еще будет, Боже мой!
Но обман удался без сучка
Ушли. Всю ночь глаз не сомкнула. Он утром встал поздно, значит, в театр не пойдет. Она детским голосом (пара пустяков: нос зажать, целлофановый пакет к трубке!) позвонила, пока он спал, в театр, спросила, во сколько назначена репетиция. Ответили, что сегодня ни на сколько не назначена.
Он в половине двенадцатого отвалил. Ты на репетицию? А куда же? Ну, а я над сценарием поработаю, запустила с глупостями нашими! Улыбнулась во все лицо. Последняя мышца, за ушами где-то, подвела: чуть не разрыдалась. Слава Богу, он уже шарфом заматывался, не заметил. Ну, пока, я пошел. Иди, дорогой. А сама уже в сапогах, уже в свитере. Только пальто накинуть.
Выскочила следом. Вон он! Далеко не уйдешь. Нырнул в метро. За ним. Так. Вошла в соседний вагон, завесилась газетой. Ага, вам на Тверскую? И нам на Тверскую. Какой же это колючий снег – сыплет да сыплет! Аж лицо горит. Зря, дура, свитер надела, вся мокрая!
Ах, как просто! Прямиком пошел к дому композиторов. В третий подъезд. Сколько раз они там сами в гостях бывали. У Васи Николаева. Сто раз, пока с этими жлобами Николаевыми не разругались. Ну, все. Подъездная дверь захлопнулась. Смотри хвост не прищеми.
Хорошо, что свитер надела. А то сидеть тут на морозе неизвестно сколько. Пока что он, значит, вошел в квартиру. Чмок-чмок. В глазах темнеет, тошнит меня. Ничего, терпи. Взялась – так терпи. Чмок-чмок. Пойдем полежим? Пойдем. Опять меня тошнит. Нет, так нельзя. Господи, пошли ей… Чмок, чмок. Пошли в кровать. Ох, не могу! Ох, убить обоих! Топором, топором, как в книжке написано. Господи, пожалей меня. Сколько же на кровать-то отводим? Он у нас мастер по кроватям! Может и час, и два, и три, если повезет. У вас в Америке так не умеют, на коке с колой далеко не уедешь. Буду ждать. Хорошо, что в свитере… А то бы…
Утром восьмого января – Ева еще не успела и Сашу накормить завтраком – пришла Наталья Андреевна с Николашей на поводке. Села в кухне. Щеки сизые от мороза, помада – кусочками.
– Я к старости, – усмехнулась она, – стала повторяться. Сама за собой замечаю. Стараюсь следить. Говорила я с вами о Диане или не говорила? Убей Бог, не помню! Если говорила, – уйду и слова не скажу. Не хочу маразматичкой становиться.
– Вы не говорили, но Арсений как-то упомянул.
– Ну, Арсений! Арсений еще, не дай Бог, за вами приударит. Он же все никак не успокоится, больной человек. Ему всю жизнь не хватает любви. Сам говорил. Мужу моему покойному, генералу, дядьке своему, так и объяснял причину пьянства. Знаете какая?
– Какая?
– Любви не хватает. Вы вот думаете, алкоголики – это все грубияны да шпана? Ан, не выходит по-вашему! Ровно наоборот! Он объяснил, что от душевной хрупкости. Не выносит душа космического холода и спивается. Огня ей не хватает. Прячется под водочное одеяло. В жар. В беспамятство. Трезвому сердцу жизнь невыносима. С чем я, на старости лет, кстати, согласна. Вы не шутите, Ева, это целая философия.