Портрет героя
Шрифт:
— Ребята! Сегодня я должен сказать вам, что прощаюсь с вами, со школой. Я — фронтовик и должен честно сказать вам, что мне часто было нелегко с вами и я много раз жалел, что судьба заставила меня быть вашим директором. Но я всегда хотел быть вам другом, я думаю, многие из вас поняли это. За весь учебный год мы не исключили ни одного ученика и ни одного не послали в ремесленное училище! Этот год был в моей жизни самым трудным и тяжелым… — Он делает челюстью какое-то странное движение, как будто собирается икать, но, справившись с собой, продолжает, ни на кого не глядя: — Он был, как я думаю, самым тяжелым и для
— Ур-ра! — кричим мы. — Ур-ра!
Сердце колотится от радости у меня в груди. Учителя улыбаются. Когда снова наступает тишина, директор, откашлявшись, смотрит в открытые окна… И я замечаю, что он опять следит за полетом стрижей. Потом, отведя взгляд от окна, как-то странно выставив вперед подбородок, он что есть силы хлопает рукой по трибуне. Но мы не смеемся.
— Конечно, важны знания! Но не только это, я думаю, вы получили или — наоборот — не получили в этом году. Главное — вы должны запомнить на всю жизнь: подвиг многих людей для того, чтобы вы жили, и гибель наших защитников! Я думаю, если вы будете помнить об этом… и вы, и ваша жизнь всегда будут другими! Для того, чтобы мы с вами жили, погибли многие… и гибнут сейчас, защищая нас, нашу страну!
Эта зима была для нас очень трудной. Мы все голодали, мерзли, страдали… Но иначе и не могло быть! Ведь решается судьба нашей страны, и поэтому не хватает многого. И те, кто защищает нас, — он задыхается, но продолжает говорить, — наши отцы, матери, братья, сестры… все они отстояли нашу страну от злейшего врага, невиданного до этих дней по силе, коварству и жестокости! И я думаю, что выражу мнение всех нас, сказав, что мы гордимся нашим народом!
А теперь… я прощаюсь с вами, — директор кивает в сторону учителей, — и с вами, — и он смотрит на нас, стоящих рядами в полном молчании. — Я ухожу из школы… Через какое-то время вы получите нового директора, и я желаю искренне, чтобы он был лучше меня! Я вас всех благодарю и прошу простить, если кому-нибудь причинил неприятность… Но я никогда не хотел этого!
В зале так тихо, что слышно скрипение его протеза. Он стоит, опираясь руками о края трибуны, и взволнованно продолжает:
— Я хочу, чтобы все вы запомнили… на всю вашу жизнь… этот год, год, когда решалась судьба нашей страны… и наша с вами! Тысяча девятьсот сорок третий год! Ну а сейчас…
С пронзительными криками в вечернем зеленом небе, огибая блестящие кресты церкви, носятся кругами стрижи… И оттого, что он вдруг умолк, и оттого, что его нижняя челюсть опять как-то странно вздрогнула, мне почудилось, что сейчас произойдет непоправимое…
— А сейчас… я прошу всех встать… — Директор смотрит в сторону учителей. — Нашей школой получены два письма с фронта…
У меня падает сердце. Двигая стульями, встают учителя.
— …в них сообщается о гибели нашей учительницы Надежды Александровны Пестель… и нашего ученика, гражданина
Боже! Боже!
Он достает платок, какое-то время смотрит в окно, откуда несутся пронзительные крики стрижей, и говорит:
— Вечная слава героям, павшим в борьбе за свободу нашей Родины!
XXXIII
В конце лета я возвращаюсь домой из колхоза, таща на спине рюкзак с ржаной мукой, а в кармане — тридцать рублей, мой заработок за месяц. Первым во дворе я вижу брата.
— Здравствуй! — Я обнимаю его. — Как мама? Письма от дяди Васи есть?
— Мама — хорошо! Дядя Вася живой! А Дуся уехала! — выпалив одним духом все эти новости, он внезапно умолкает и смотрит в сторону грязной старухи, кряхтя спускающейся с нашего крыльца.
— Ты что замолк?
— Смотри! Видишь? Это наша новая соседка.
— Она одна?
— Что ты?! С ней пять человек! Племянник, его жена, мальчик, девочка и еще ее сестра! И все они говорят «таперича» и ковыряют в носу…
— Все сразу?
— Нет, — смеется он, — по отдельности! Не здороваются с нами, хлопают дверями, воду в уборной за них спускаю я, а то вонь страшная…
— У нас работает уборная?
— Да! — гордо отвечает он. — А еще они вымеряли нашу кухню и сказали маме: «Нас шесть человек, вас — три, значит, наших метров — шесть, а ваших — три. И метр — общего пользования. Так что убирайте ваш большой стол, ваше корыто, ваши полки и все шкафы в коридоре, а то мы подадим на вас в суд!»
— А вы?
— Мама сказала Кац, а она сказала: «Что ж тут поделать! Это демократия!»
Когда мы входим в комнату, я понимаю, что вырос. Вся мебель кажется мне низкой и маленькой, даже потолок вроде бы стал ниже.
Я сбрасываю мешок.
— Что это? — спрашивает брат.
— Мука!
Он ахает:
— И она наша?
— Да. Это я заработал.
— Вот здорово! — Он радостно смеется. — Да! А к тебе много раз приходила девочка. И мне кажется, у нее важное дело. А под окнами ее ждала бабушка.
— Кто они?
— Не знаю. Она еще придет. Она сказала: «Я приду еще». И держала в руках черный пакет. И еще: Кац теперь главная! Она теперь все делает, а домоуправ только подписывает. К нему почти никто и не ходит, только к ней. И к нам она больше не приходила. А Феофаниха принесла тебе повестку. — Он достает тонкий листок. — Я не показал маме. Ведь это — тебе!
И я читаю, сдерживая дыхание, как всегда почему-то из середины:
«…явиться в клуб завода „Каучук“ для прохождения медицинской комиссии…»
— Зачем это?
— Так… Для проверки здоровья. Зубы у нас у всех теперь плохие…
— А что ты сейчас будешь делать?
— Спать!
Я ложусь на диван и через минуту засыпаю.
Вместе с мамой мы вечером сидим за столом. Маскировочные шторы опущены, но окна открыты, и комната полна благоухания летнего вечера. Из репродуктора несется музыка, а в промежутках между музыкальными номерами диктор сообщает, что между одиннадцатью и одиннадцатью тридцатью будет передано важное сообщение. И мы ждем его и молчим. Только брат все время повторяет одно и то же: — Я знаю, это — второй фронт!