Портрет героя
Шрифт:
— Закуси! — шепчет тетя Паша.
— Нет! — возражаю я, чувствуя необыкновенную легкость и радость… Одним словом, то, что народ называет «море по колено». И внезапно громко хохочу.
— Голодный! — говорит кто-то, но я не думаю, что эти слова относятся ко мне. Мне необыкновенно весело.
Когда я прихожу в себя и обретаю возможность соображать, я вижу, что Никита сидит весь красный, ни на кого не глядя; Прасковья Федоровна вздыхает и подкладывает мне на тарелку куски; Аркадий Аркадьевич строго смотрит на всех нас, а дядя Ваня ставит на стол старый граммофон, вставляет ручку в ящик и
Сначала слышится шипение. Потом хор мужчин необычайно тихо поет что-то на итальянском языке, но понять из этого пения невозможно ни слова. Однако мы внимательно слушаем пластинку, хотя я замечаю, что Аркадия Аркадьевича всего трясет от смеха.
— Что это? — спрашивает он, когда пение заканчивается.
Дядя Ваня снимает пластинку с круга и читает: «Исполнение хором итальянских карабинеров арий и песен из итальянских же опер».
Аркадий Аркадьевич громко хохочет, а вслед за ним и мы.
— Где вы взяли ее?
— Купил на рынке, — печально и с оттенком обиды говорит дядя Ваня. — А что тут плохого?
— Ничего, но странно.
— А вы-то не странный? — внезапно спрашивает у него дядя Ваня.
— Я? — недоуменно переспрашивает Аркадий Аркадьевич.
— Да, вы! — И дядя Ваня обводит нас всех рукой и говорит: — Все мы тут странные! И ничего тут нет странного, потому что жизнь такая!
— Пожалуй, — соглашается Аркадий Аркадьевич.
— Хоть мы все из одной деревни! — добавляет Никита.
— Вот как? — удивляется директор.
— Да! — сухо говорит Аркадий Аркадьевич.
А Никита продолжает, впрочем, никак не связывая свои слова с предыдущими:
— Жаль только, что у тебя фортепиан нет!
Мне становится необыкновенно весело. Сама мысль о фортепиано в котельной кажется мне очень смешной.
— А жаль! — бубнит Никита. — Потому что я сыграл бы вам на трубе дивный концерт, а аккомпанемент Аркадий Аркадьевич сыграл бы.
Никита поднимается, но Аркадий Аркадьевич останавливает его жестом и говорит, встав:
— Дорогие друзья! Я пользуюсь случаем и этим замечательным и таким важным вечером и хочу сказать. Я думаю, что это должны быть особые слова в такое время. Дорогие друзья! Я пью в память тех дней сорок второго — сорок третьего года, когда решалась наша судьба. Я пью за всех, кто сохранил в это время мужество, и в память тех, кто уже не живет вместе с нами!
— Вместе нельзя! — перебивает его дядя Ваня.
— Что — нельзя?
— Ну, нельзя вместе — за здравие и за упокой.
— Так точно, — подтверждает Никита, — не положено!
— Сначала — за здравие! — говорит дядя Ваня. — И хоть ты человек ученый, говори короче!
— За здравие! — говорит Аркадий Аркадьевич.
Глядя, как они пьют, и я подношу свой стакан к губам и делаю большой глоток, стараясь не дышать.
— Что, зд о рово? — спрашивает меня дядя Ваня. — Это — напиточек! Не дерьмо какое-нибудь! — Он наливает нам еще по порции. И только мы собираемся
И мы, не чокаясь, выпиваем и какое-то время молчим.
А когда садимся, то уже забываем, что Аркадий Аркадьевич хотел продолжить свою речь, но он помнит об этом. Заметно, что и он навеселе, но поднимается и, держа своей маленькой изящной рукой стакан с «напитком», обращается к нам:
— Дорогие друзья!
— Ты это уже говорил, — недовольно замечает дядя Ваня.
Аркадий Аркадьевич морщится, но продолжает:
— В это ужасное время, в эту войну, которая, так же, как и война двенадцатого года, — Отечественная, случилось такое событие, о котором следует сказать! И я думаю, вы согласитесь со мной. Страшная опасность от врага и национальное унижение, испытанное всеми нами, уничтожили рознь и предубеждения в нашем обществе… на какое-то время. Между всеми нами сейчас нет различия! Русский и еврей, армянин и узбек, военный и священник, партийный деятель и интеллигент, рабочий и крестьянин — все мы сейчас вместе! У всех — одно горе и одна забота. Мы снова говорим: Россия! И вкладываем в это слово тот смысл, который видели в нем Пушкин и Гоголь, Достоевский и Толстой! И именно эта наша Россия, наша страна со всеми ее традициями, воинской славой, историей, городами, литературой, народом, его лучшими людьми прошлого и настоящего встала вместе с нами в этом сегодняшнем дне и в этой войне! И впервые за много лет слово Россия стало так произноситься и относиться не только к прошлому, но и к настоящему, потому что все мы поняли, что это прошлое — наше! Оно нам нужно, и без него нам не прожить! И я пью за нашу страну, которую мы по-прежнему называем Россия! И за нашу победу!
И я тоже хочу что-то сказать… А! Вот что:
— Хорошо бы было, чтобы так было всегда!
— Как?
— Ну то единение, о котором вы говорили.
— Всегда так не будет. Это бывает только во времена величайшей опасности для всех. Общей опасности!
Директор зажмуривает глаза и трясет головой. Проделав эту процедуру, он обращается к тете Паше:
— Слушай, Прасковья Федоровна! Скажи…
Она смотрит на него с тем скорбным выражением лица, с которым умные и молчаливые пожилые женщины смотрят на выпивших.
— Не осуждай! Ведь праздник! А вообще-то — виноват! Правда, виноват во многом… Но не в отсутствии… — Он шумно вздыхает. — Не в отсутствии… не в отсутствии…
— Человеколюбия! — вдруг выпаливаю я.
— Ты полагаешь? Но… впрочем, ты прав. Да, прав! И я настаиваю, именно настаиваю: директор школы не должен быть зверем! И военрук не должен! И… никто не должен!
— Сядьте, Владимир Аверьянович! — робко просит его тетя Паша, потому что он уже встал и качается.
— Да! — Директор желает обнять дядю Ваню. — Ванечка! Милый! Дай я тебя поцелую!
— Хороший ты, Владимир Аверьянович, — говорит тетя Паша, — жалеть ведь мы о тебе будем.
— А-а! Нашли о чем! — Выражение его лица меняется, и понятно, что какая-то новая мысль пришла ему в голову. — Прасковья Федоровна! Ты помнишь мои распеканции? А?
— Помню.
— А почему, позволь тебя спросить, ты так часто появлялась во время этих моих… ну…