Портрет героя
Шрифт:
— Пройдемте, — говорит он Нюрке.
— Чего?
Не говоря больше ни слова, человек в штатском берет ее под локоть, и она, моментально отрезвев, произносит:
— Я сама.
И они все исчезают — как в сказке.
— Работает капитан! — говорит безногий.
— Ищут! — добавляет другой.
Инвалиды отходят, скрипя костылями, а следом за ними по блестящему снегу движется площадка на колесиках с безногим, от голого черепа которого валит пар.
А я подхожу к тихому, тепло одетому человеку у круглой вязаночки аккуратно
— Сколько?
— Двадцать пять, — тихо отвечает осыпанный опилками старик и смотрит на саночки, где лежат дрова. Пять полешков…
И я считаю в уме свои деньги.
XXIII
Мороз крепчает, зимнее солнце склоняется к закату. Его шар то появляется, мерцая оранжевым диском сквозь бегущие облака, то, затянутый ими, пропадает и тогда становится темно. Мелкий снег, похожий на крупу, сыплется с неба.
Мне надо купить масло, которое стоит пятьсот рублей килограмм, буханку хлеба, сахар и дрова. Денег не хватает, но за спиной, в рюкзаке, лежит мамин серый шерстяной костюм, и если его продать, то хватит на все, что я задумал. И еще останется.
Я очень замерз. У меня болят пальцы рук и ног, ноют колени. И когда озноб пробегает по телу, я начинаю дрожать и с трудом удерживаю челюсти, чтобы не стучали зубы.
Толпа на рынке редеет. Вынув серый шерстяной костюм, я подхожу к саням с запряженными в них покрытыми ветошью и попонами маленькими лошадьми, жующими сено. И, держа костюм в руках, медленно иду мимо. Бабы, закутанные в шубы и платки, равнодушно провожают меня взглядами. Они торгуют мороженой капустой.
Меня останавливает хромой парень и, переложив палку, на которую он опирается при ходьбе, тянет костюм к себе. Не выпуская костюма из рук, я гляжу на него, но он так низко нагнул голову, закрытую к тому же румынской папахой, что я не вижу его лица, а только слышу неприятный гнусавый голос:
— Продаешь?
— Да.
— Сколько?
— Тысяча.
— Много.
— Нет.
— А как отдать?
— Тысяча.
Он мнет костюм, рассматривает поясок и пуговицы, ковыряет их грязными пальцами, потом, держа в вытянутых руках жакет, рассматривает его на свет.
— Пятьсот.
— Тысяча.
— Семьсот!
— Тысяча…
— Дурак! Закроют и не продашь.
— Завтра продам.
— Восемьсот и четыре вилка капусты.
— Ладно. Деньги сначала.
— Что я — вор, что ли?
Я оглядываюсь по сторонам: на затоптанном снегу мы стоим только вдвоем. Внезапно он отпускает жакет.
— А ну его к черту, костюм твой жидовский!
Я оторопело смотрю на него, а он, упираясь клюшкой в снег, уже ковыляет к выходу. Я догоняю его.
— Слушай! Восемьсот. И без капусты.
— Ладно, — говорит парень. — Давай!
Он достает новенькие тридцатки и отсчитывает их мне. Я беру деньги в левую руку, не выпуская костюм, который держу правой. Милиционер,
— Восемьсот!
Теперь я выпускаю из рук костюм.
— Хватайте! — Парень ловко, одной рукой кидает костюм бабам, что сидят на санях. — Стой! — Он вдруг протягивает ко мне руку. — Ну-ка давай пересчитаем!
Я недоуменно смотрю на него и протягиваю деньги. Он быстро считает их, снова отдает мне пачку. И тут я опять вижу мою старушку соседку, она вся съежилась от холода и на газете перед ней по-прежнему сиротливо стоит глиняный кот, лежат веер и сумочка.
Парень, несмотря на хромоту, быстро, как здоровый, догоняет сани и на ходу садится в них. Он что-то говорит бабам, сидящим, как идолы, в этих санях. Они поворачиваются в мою сторону, и я слышу смех.
Спрятав деньги в боковой карман курточки, я бегу к выходу, где продаются дрова. Старик в ватнике, осыпанном опилками, по-прежнему стоит около столба, рядом с ним — вязанки дров.
— Я покупаю. Три.
— Семьдесят пять. Я и подвезти могу.
— Хорошо.
— Куда?
— На Пуговичный.
— Тридцатка.
— Хорошо.
Я нагибаюсь над вязанками, он подтаскивает санки, и тут нечеловеческий крик раздается в морозном воздухе.
— Караул! Помогите! По… — И потом какой-то жуткий визг, похожий на поросячий.
От уборной на четвереньках, мотая головой со спутанными редкими волосами, ползет человек в длинном темном пальто. За ним бегут инвалиды, и среди них тот, с орденом Красного Знамени, и безногий на своей каталке. Человек в пальто пытается встать.
— Помогите! Караул! Ми…
Один из инвалидов взмахивает костылем и с силой бьет его по голове. Голова вздрагивает. Костыль снова взлетает в воздух, снова удар…
Человек поднимает руки к лицу, открывает рот, и струя крови брызжет у него изо рта.
Он молча навзничь падает в снег, инвалиды окружают его; костыли и клюшки поднимаются над их головами, в тишине слышны удары и сопение. Народ молчит.
Из маленьких дверей лавочки, где торгуют пионерскими галстуками и женскими поясами, выбегает, запахиваясь на ходу в пальто, толстый человек, седой, с курчавыми волосами.
— Ой, боже, боже! И где же власти? И где же наши органы? Боже, боже, люди! — причитает он, подбегая к инвалидам.
— Ну ж, боже, боже! Разве можно так бить? И по лицу, и по голове? Я сам инвалид, я инвалид уже первой мировой войны… Но я никогда не бил! Даже тех… кто сам просил!
Отстранив инвалидов, он, присев на корточки, приподнимает голову лежащего.
— Вы можете сесть? Только сесть? Я же не прошу вас идти! Или — боже упаси! — бежать! Или танцевать! Только сесть! Ну что же ты смотришь, мальчик! — внезапно обращается он ко мне. — Ты что, не знаешь, что нужно делать? Помоги мне! Стань позади! — командует он. — Пусть твои ноги — это будет спинка его хорошего стула!