Портрет героя
Шрифт:
— До свидания, Прасковья Федоровна!
— И тебе тоже!
По небу бегут светлые облака. Солнце склоняется к западу и посылает лучи на крыши домов, с которых свешиваются тающие сосульки. Купола нашей церкви окружены высоко летающими в небе, пронзительно кричащими стрижами.
«И отчего они так кричат? Прямо за сердце хватает».
Тепло, и я расстегиваю пальто. Я иду к госпиталю по нашей старинной улице с обшарпанными домами, с кучами тающего
Впереди меня идет Чернетич. Молодые женщины замедляют шаги, а некоторые, обернувшись, смотрят какое-то время на его высокую стройную фигуру, на красивую голову с копной вьющихся черных волос. Он так вырос, что короткие обтрепанные брюки открывают лодыжки ног, а руки торчат из рукавов зеленой венгерской шинели. Я догоняю товарища и сбоку смотрю на его профиль. Он стал еще красивее: тонкий крупный нос с горбинкой, полные губы, оттененные пробивающимися усиками, бледная гладкая кожа украшена нежным, как у девушки, румянцем.
— Как живешь, Драго?
— Плохо, — коротко отвечает он.
— Почему?
— А разве ты живешь хорошо? — Он с удивлением смотрит на меня.
— Нет… Плохо.
— Вот видишь! А как ты думаешь, кто-нибудь сейчас живет хорошо?
— Не знаю… Может быть, те, кто сражается? Хотя… нельзя сказать, что они живут, так коротка их жизнь…
Он смотрит на меня, но молчит.
— Драго, кто твой отец?
— Черногорец…
— Нет, из какой он семьи?
— Наша семья очень старинная. И мои предки знамениты во всей Черногории были уже давно. В те, — и он машет рукой, — войны с турками. А зачем ты спрашиваешь?
— Не знаю. Я всегда хочу знать, кто из какой семьи… Драго! А это правда, что ты написал письмо Сталину, чтобы тебя взяли на фронт?
— Да.
— И ты не боишься?
Он резко поворачивается ко мне.
— Сейчас я боюсь только одного — того, что случилось с Тимме, и только потому, что я не смогу воевать!
— Ты не получил ответа?
— Нет.
Какое-то время мы идем молча, и когда доходим до Божениновского, он поднимает руку вверх, сжав кулак.
«Как Тимме!» — думаю я.
— Рот фронт! И — прощай! — говорит он.
— Как ты думаешь, где Тимме, и увидим мы когда-нибудь его?
— Все бывает. Прощай!
«После Чернетича, — думаю я, — моя очередь». И какой-то жуткий холод и отчужденность появляются у меня в душе, когда я думаю о своем решении. Вся моя надежда была на Тимме! Только его я мог попросить, только он мог помочь, только он мог сохранить мою тайну! И я понимаю с тоской, какого верного друга потерял! Но… как же мама и брат?
XXVII
В воротах
— Что тебе? — спрашивает он.
— Я пришел в госпиталь навестить моего подшефного.
— Пропуск.
Я вынимаю из кармана свой старый пропуск и подаю ему. Сняв громадную ватную рукавицу, он плюет на большой палец и, взяв пропуск, долго роется в карманах шинели.
— Вот черт! — шепчет он. — Очки… Ну ладно, ступай.
— Здравствуйте!
Так, как будто она меня никогда и не видела, совершенно безо всякого выражения, блестя лоснящимися щеками, еще более толстая, с еще более глупым видом, никак не ответив на мое приветствие, протягивает мне коротенькую руку Макарова. На минуту она прекращает жевать и произносит, отодвинув языком комок за щеку:
— Пропуск!
Я подаю. Она рвет его в клочки и бросает обрывки в корзину под столом.
— Что вы делаете?!
— Он тебе не нужен.
При этих словах что-то обрывается у меня в груди, и я глотаю слюну.
— Я пошел, — почему-то очень тихо говорю я ей, направляясь к лестнице.
— Тебе в канцелярию!
— Нет, я в шестую к…
— Мальчик!
Я поднимаю голову: на верхней площадке стоит, глядя на меня своими прекрасными темными глазами, Анжелика Абрамовна.
— Ты навещал Селиверстова?
— Да.
— Здравствуй. Ты давно не был у нас.
Она скорее утверждает, чем спрашивает.
— Да… Я не был больше месяца… Я болел.
— Пойдем.
Я сажусь на холодный металлический табурет, привязанный бинтом к ножке ее стола. Взяв картотеку и повернув ее так, чтобы я не видел, она роется в карточках. Вот нашла что-то… Смотрит… Потом переводит глаза на меня.
— Сколько тебе лет? — спрашивает она.
— Пятнадцать… скоро.
— Селиверстов был твоим другом?
Я не могу дышать.
— Да!
— Его больше нет…
В груди у меня что-то сжимается, слезы брызгают из глаз, я закрываю лицо руками. Она, встав и положив мне руку на плечо, говорит что-то, но я не понимаю слов. У меня такое чувство, что я погружен в воду… Чьи-то руки мягко отнимают мои ладони от лица. Зубы стучат о край стакана.
Все, все кругом переменилось! И эта комната, и Анжелика Абрамовна… И ничего теперь не будет таким, как было при жизни Трофима Яковлевича! Я теперь точно знаю: когда умирает тот, кого любишь, все, все меняется!