Портрет и вокруг
Шрифт:
Куски магнитофонной записи о том, как Старохатов обобрал Женю Сутеева (Бельмастого Женьку), я свел воедино. Склеивал в одну живую нитку. А наползавшие то слева, то справа обрывки нашего с ним трепа в голой комнате попросту стер.
Кроме того, я записал на магнитофон по памяти рассказ Коли Оконникова:
«Я вам очень благодарен, Павел Леонидович».
«Пустяки, Коля».
«Это не пустяки. Я в долгу…»
«Перестань!»
«Я в долгу, в большом долгу. И не спорьте, Павел Леонидович!»
«А я и не спорю, Коля. Мы будем соавторами», – сказал ему тогда Старохатов.
Это был пик того рассказа. Я сравнил
Он обирал, это было ясно. Обирал преднамеренно. Выжидал в разговоре нужную минуту и – делал неожиданный выпад. А жизнь шла. Коля и Женька поначалу радовались тому, что сценарий идет в дело и что фильм как-никак будет, – некоторое время они бултыхались в этой нечаянной радости, как бултыхаются мальчишки, когда мама разрешила, и они ворвались наконец в речку, и вот она, вода, и песчаное дно под ногами, и брызги. Затем понемногу и Коля и Женька начинали сознавать, что их обобрали. Они признавались в этом, лишь засыпая, лишь самому себе, шепотом. Затем громче. Затем выбалтывали это родным и близким – и, наконец, кому угодно, не делая из этого тайны. Они на этом пятачке взрослели, мудрели и теперь уже воспринимали Старохатова как опыт жизни.
Я отметил, что Старохатов последнего периода не какой-то там зарывающийся старикашка, а опытный человек – несущий и для других определенный опыт. Для портрета этот камешек четвертого, и последнего, периода был важен. Ценный камешек.
* * *
– Опять уходишь? – спросила Аня.
– Ухожу.
Я спешил. Стоял в дверях и мялся с ноги на ногу. С тех пор как у меня появился этот записывающий портфель, я стал торопиться. Я стал нервничать и торопиться.
* * *
С Лысым Сценаристом можно было не осторожничать. Я знал, что достаточно с соответствующим боевым настроением явиться в Дом кино, выставить четыре пива, устранить посторонних и, пустив баритон на низы, сказать Лысому (а что он будет там, это факт: где ж ему, родному, нынче быть): «Вот стул. Вот четыре пива. Бросай своих кретинов и посиди со мной!» – «Я?» – «Ну конечно. Мы же условились с тобой хорошенько выпить и поговорить о Старохатове».
И похлестче. Что угодно, но похлестче. Иначе он утечет, как утечет вода. «Ты сядешь со мной или нет?» – «Ну конечно, конечно, конечно. Но, может быть, со мной к тебе подсядет Сережа?» – свидетели не нужны. И ты ему еще хлестче: «Нет, Сережа не подсядет». – «Ты с ним в ссоре?» – «Я переспал с его подружкой». – «Прости. Я не знал. Вот ведь досада… Но, по-моему, у него нет подружки?» – «Наливай!» И вот, как бы по заказу, он повторяет слово в слово весь свой рассказ о благородстве Старохатова. Ты слушаешь. И слово тщательно стоит теперь в твоем дозоре. Слушаешь о том, как Старохатов («великий он человек, великий, великий!») помог, выправил сценарий, из полуфабриката сделал вполне съедобное блюдо и – не взял за труд ни копейки.
Он пил пиво и потирал лысину – плешь ходовых
– А все три заключительные сценки он написал мне сам. Представляешь – сам!
– Своей рукой? – уточнял я.
– Да, да!.. Они у меня есть. Три сценки – я их храню как память. Его почерк – он как музыка. Он вдохновляет. Я видел однажды партитуру, которую правил своей рукой Чайковский, – это как волшебство…
– Сценки у тебя дома?
– Дома. Хочешь посмотреть?
– Хотелось бы.
– Я тебе это устрою. Я это сделаю. Это вдохновляет, это действительно вдохновляет!.. Я их буду носить с собой, в кармане. И когда встретимся, покажу.
– Великий он человек.
– Великий, великий!
Мы поговорили. Я вычерпал все, что черпалось, – Лысый Сценарист по природе своей был мягкий человек, и тут уж ничего не поделаешь: ты можешь искренне любить таких людей и сочувствовать им, но самосохранение не дремлет, и внешне ты будешь суров с ними, жесток, отчасти бесцеремонен. Потому что иначе этот лед вспучится и из синих трещин хлынет жалость, такая слезная и острая жалость, которая затопит и тебя, и твою семью, и твою жизнь, и твое дело, и вообще все, что можно жалостью затопить. А затопить можно все.
Вскоре он начал повторяться, то ли от пива, то ли оттого, что его так пригрели. Он опять (совершенно неожиданно для меня) рассказал всю повесть о великом Старохатове заново, слово в слово. Затем в третий раз. И, кажется, собирался теперь бегать по кругу, пока не упадет. В другое время от этого можно было бы взбеситься. Но не сейчас. Сейчас это было то, что надо. Я ведь плохо владел магнитофоном. Я, в сущности, учился. Щелкал рычажками туда-сюда. Безбоязненно и открыто лез в портфель и выправлял пальцами ленту, если заедало. Словом, я приобрел здесь некоторую технику. Дома из всех этих повторов я склеил лучшие куски. И сделал с них единую чистую запись.
После сличения оказалось, что благородство Старохатова в случае с Лысым Сценаристом было той же высшей марки, что и с Тихим Инженером. Тот же самый камешек. Редкостный камешек.
* * *
Я уважал противоречие; помимо прочего, противоречие страхует от банальности.
И еще. Начиная с этого момента я стал говорить – будь справедлив. Он имущий. Старохатов – имущий, и, как ни крутись, тебе будет хотеться его осудить. На этом все портреты и вообще всё. Не сбейся на простое. Не спеши.
* * *
Из первого периода…
Их было три дружка: сам журналист (он мне и рассказывал), Павел Старохатов и Генаша. Все трое были при военно-полевой газетке. Генаша в тот вечер привел случайного пленного – все они сидели в блиндаже и пили чай из железных кружек. И немец пил чай, отогревался.
Журналист возился с «лейкой». И сердился:
«Как же я его «щелкну», гада?.. Он сидит такой счастливый».
«Так и «щелкни».
«Чушь собачья – пленный должен выглядеть как пленный. У него должен быть вид. Нужно, чтоб он в штаны наложил от страха».