Портрет и вокруг
Шрифт:
* * *
Из второго периода я узнал, что актриса Олевтинова любила драгоценности. Собирала камешки. Почти как и я.
«Что тут особенного? – сказал я. – Все женщины любят драгоценности».
«Но она уж очень их любила».
«Покупала, что ли?»
«И покупала. И подарки принимала».
Картинка четвертого периода, то есть нынешнего периода жизни Старохатова, на сегодняшний день была такая:
Коля Оконников – ОБОБРАН.
Женька Бельмастый – ОБОБРАН.
Тихий
Лысый Сценарист – АКТ БЛАГОРОДСТВА.
Павлуша Шуриков —?
Фактов было уже немало. Факты накапливались, но ничего не проясняли.
Глава 3
Потому что нужна была примиряющая их мысль. Все мы грешим понемногу, это так. Но ведь объяснимо грешим, во всяком случае для нас самих объяснимо, – и именно объяснимость, она-то, родная, внутренне нас и примиряет. И дышать нам дает. И по головке нас гладит. А вот, скажем, обычный карманник. В автобусе. Охает, кашляет, задыхается, как астматик на жизненном финише, и склоняется в приступе кашля все ближе и ближе к дамочке, – а у дамочки сумочка прозрачно-синтетическая, и кошелек сквозь сумочку виден, как горящая свеча. Взял он кошелек. Выудил. Сумел. Перешел в другой автобус. И опять кашляет, как астматик, склоняется все ниже и ниже, чтобы подбросить кошелек какой-нибудь другой дамочке. Трогательно, а?..
К разгадке человека, можно подбираться изнутри – то есть ставить себя на его место и пытаться понять. Собственно, этим я и занимался. Но сколько-то шагов можно сделать, подбираясь к нему извне. Извне – это значит сличать Старохатова с другим человеком, так или иначе тебе уже известным. Разумеется, впрямую тут ничего не выудишь по той простой причине, что люди не повторяются. Но плюс в другом. В сравнении. Были большие воры, были маленькие. Были и склонные к благородству, это верно. Но почти все они были жалкие. Нагие. Почти все они лишь кичились и выставляли наружу внешний эффект. И почти все они не имели ни малейшего отношения к Старохатову, творившему свои благие поступки втихую и не напоказ.
(Да. Именно тогда я записал на листочек ценнейшее наблюдение, которое не пошатнулось до самого конца пути. В случаях, когда он помогал кому-то, благородство Старохатова было истинным благородством. Оно было не напоказ. Оно не было ни жестом, ни игрой.)
Важно было углядеть жившего когда-то (и живущего сейчас тоже!) человека. Потому что, если уж ты взялся копаться в характере, тебе должно быть все равно, кто перед тобой – нобелевский лауреат или неведомая парализованная и делающая под себя старуха. Все они люди. И ты это помнишь лучше других. Раз уж ты взялся за портреты, говорил я себе.
Современная жуликоватая шушера, что там ни говори, мелкотравчата – а вот, скажем, в Меншикове этого не было ни на грамм. Это и подкупало. Баловень судьбы и счастливчик. Талантливый полководец (и вор). Государственный деятель (и вор). Преданный соратник и друг гениального человека (и вор, вор, вор). Конечно же скидка на век, тут тебе и нравы, и распущенность, и размах, – но ведь не только. Общеизвестны случаи его почти бессмысленного «хапанья».
«…У него сие зло в породе, – писал один из вельможных, –
И не надо было вглядываться с лупой в полустертые страницы «Переписки вельмож», чтобы заметить закономерность: после каждого своего срыва Меншиков спешил доказать царю и отечеству, что главнейшее в нем «есмь человек, но не вор». И может быть, не только и не столько царю спешил он доказать это. Может быть, себе. Поди знай.
И, кстати, Меншиков тоже в свой час был лихим человеком.
(О Меншикове можно было и по пятому разу писать повесть, – это мог быть сам по себе портрет, увлекающий и поражающий омутными, темными местами. Но это было не мое. И не потому, что истории боязно, а потому, что я привык делать свое дело – с живого. Я любил это. Как, должно быть, упыри любят привкус тепленькой крови.)
Да, вор, но не вор-накопитель. Вор, который был скорее раб этого своего воровства, а не хозяин. Как раньше говорили – раб страсти своей.
Две интереснейшие черты извлек я из сравнения с Меншиковым.
Первое – раб страсти своей.
И второе, не менее важное, – барство.
* * *
«Как он вел себя, расскажи, Женя. Когда вы обсуждали «ваш совместный» сценарий, как он себя вел?»
«Спокойно».
«Совершенно спокойно?»
«Да».
«Ну, а хоть в чем-то, хоть в мелочи, Старохатов проговорился, что это все-таки твой сценарий?»
«Зачем ему проговариваться? Дело есть дело».
«А на худсовете?»
«Тем более. На худсовете он вставал, величественный и важный. И говорил: «Мы долго работали… Мы задумали этот образ… Когда Мы отрабатывали диалоги».
«И ни одно слово у него не дрогнуло?»
«Он улыбался».
Магнитофонная лента крутилась и отдавала то, что когда-то заглотнула в себя. Иногда вспархивали звуки, как при неторопливом выдохе сигаретного дыма: мы с Женькой Бельмастым сидели тогда в его пустой комнате и курили.
«Женя, скажи, – когда с глазу на глаз вы оставались, Старохатов тебя не смущался?»
«Это я его смущался».
«Но ведь сценарий твой. А Старохатов – только толкач».
«И тем не менее смущался я».
«Почему?»
«Мне все время казалось, что я в чем-то нечестен».
«А он?»
«Он не из тех, кто смущается. Барин есть барин».
* * *
Это барство, несомненно, было барством человека, попавшего в первый ряд совсем недавно. Барство очень простого и доброго, в сущности, человека. Барство одаренного человека. И немножко – барство выскочки.
* * *
Магнитофон на поверку дерьмо. (Не оправдал надежд.) Магнитофон хорош при записи, там он делает свое дело, но при расшифровке это мука мученическая. И не только потому, что разговор в жизни – это не разговор на бумаге. Я переписывал разговорную выжимку на бумагу, хватал авторучку и без конца нажимал то «пуск», то «стоп», – это дергало, как дергает живого человека машина.