Портрет и вокруг
Шрифт:
– Не поняла…
– Он ведь от вас в Москву уехал, – может быть, его в Москве уже ждали?
– В Москве?
– Ну да. Почему же не быть благородным, если он уехал от вас – извините за оборот – к еще более вкусному куску пирога?
И я совсем уж в лоб:
– Может быть, он от вас ушел к другой?
– Вы спрашиваете сейчас как – извините меня тоже, – как для протокола.
Олевтинова одернула меня.
– Простите, ради бога, – спешно произнес я, – увлекся…
– Похоже.
– Я ведь немного чокнутый, как все, кто только что с поезда.
Она засмеялась:
– Сделаю вам скидку.
– А все-таки вопрос
Я не желал терять времени. А главное, не желал терять, как выражаются хирурги, подхода – ткань порезана, мышцы раздвинуты, делай дело сейчас.
– Это ведь важно, Анна Степановна. Мне, к примеру, важно…
– Что ждало его в Москве?
– Да, – спросил я, – что?
– Ничего не ждало.
– А вот мне говорили, что он не остался на всю жизнь с разбитым сердцем – женился. И семья. И ребенок.
– Это уже позже.
И она рассказала, что первые два года пребывания в Москве Старохатов был гол и бос. Перебивался кое-как. Жил у знакомых, которые охотно пускали его пожить на май или на ноябрьские, когда в большой квартире и без того шумно и людно и лишний человек не помешает, которого, кстати, можно послать в гастроном, на почту или куда-нибудь еще, если руки-ноги у него в порядке. А руки-ноги были в порядке. Но в будни от него старались избавиться. Кормили и поили, но все же сплавляли в другой дом. За два года он сменил углов восемь – десять и уж наверно научился неслышно ступать в вечерние часы по чужим коврам и половицам. И неслышно стелить себе в углу. И еще более неслышно завтракать в одиночку, когда хозяева еще спят.
– И он ни разу не приехал? Ни разу не попросил у вас денег или помощи – так сказать, по старой памяти?
– Нет.
– Но если он ушел в одной рубахе, значит, здесь оставались его вещи?
– Он не подавал на раздел имущества. Вещи поэтому были мои.
– Но должно же было хоть раз сработать в нем хапанье! За два-то бездомных года! (Я так и сказал хапанье – обмолвился, само вырвалось – шутка ли, все мое рассыпалось на глазах!)
– Какое хапанье?
– Ну так… Это так… Это про деньги, – залепетал я. – Но ведь не был же он тогда уверен, что станет Старохатовым!
– Не знаю… Знаю только, что за четыре почти года, которые мы прожили, я заметила в нем лишь одно чувство к деньгам.
– ?
– Брезгливость.
Вот именно. Черным по белому. И я почувствовал, что меня треснули обухом – притом не как-нибудь, а по темени, как бычка, обухом и без иллюзий. Если женщина, живя бок о бок, за четыре почти года ничего такого не учуяла, можешь считать, что не учует никто. Потому что там нечего учуять.
Но я еще держался.
Когда факт сам по себе убедителен, у тебя еще остается возможность усомниться не в факте, а в человеке, от которого факт исходит.
– Значит, два этих года в Москве он бедствовал?
– Очень.
– А как вы это узнали?
– От моей мамы – она жила в Москве. И мне сообщала все, вплоть до подробностей. Моя мамочка – она, знаете ли, была суровая женщина. Без эмоций. Как статьи вашей энциклопедии. Только факты…
– А каким образом узнавала о нем она?
– Она вообще киношные круги отлично знала. Всю подноготную. О каждом.
– Актриса?
– Да. Сейчас ее уже забыли.
Я много спрашивал и на
* * *
И, выждав минуту, пошел козырем. Последним.
– Говорят, – и я завис, как зависают перед шагом, когда неизвестно куда ступишь, – он привез с войны какие-то вещички.
У меня, должно быть, было поганое при этом лицо.
– Что?
– Вещички, – сказал я. – Вещички.
– Вы, оказывается, кое-что прослышали.
– Кое-что.
И меня еще раз хлопнули по темени. На большом старинном комоде стояли гипсовые статуэтки (копеечной цены) – Ника Самофракийская, Аполлон Бельведерский и тому подобное массовое производство. Я даже разглядеть не успел их толком, так был посрамлен и ошарашен. Штук шесть дешевеньких статуэток. Гипс. Высота каждой десять – двенадцать сантиметров. Подобрал на дорогах. Проснувшаяся на излете войны тяга к искусству.
– Павел их купил на каком-то рынке в Австрии, – рассказывала Олевтинова. – А знаете, в чем он их привез?
– В чем?
– В вещмешке.
Она засмеялась.
Я тоже вымученно усмехнулся. И тупо сказал:
– Тяга к искусству.
– Да… Там, на дорогах, он очень ими дорожил. Таскал за собой. А ведь гипс, бьющиеся вещи. Как вы говорите, вещички.
Я смотрел на статуэтки не отрываясь и не видел их. Они смотрели на меня и тоже не видели. Безглазые. Античный стиль.
Я спросил последнее. Хотя уже угадал ответ.
– Из-за них вы поскандалили при разводе?
– Да.
– Почему?
– Он хотел их взять.
– Как память?
– Да… Он ушел гол и бос. Единственное, что он хотел при разводе взять, – свои статуэтки.
– Это я понял. Я спрашиваю – почему вы не хотели отдать?
Она пожала плечами:
– Не знаю…
И она рассказала, как было. Это было при людях, в присутствии знакомых, отчасти друзей. Одну из статуэток Старохатов и Олевтинова разбили вдребезги, не удалось даже склеить. Они вырывали ее друг у друга. Нервы были на пределе, и какое-то случайное слово привело к вспышке и скандалу. А знакомые и друзья следили, упадет статуэтка на пол или не упадет, и впитывали в себя всякое хлесткое выражение последней их ссоры.
* * *
И вот – меня как будто выключили, как лампочку. Нет, я еще сумел проститься: актриса Олевтинова и пришедшая из гостей ее сестра (женщины жили вдвоем в квартире, поджидая старость) проводили меня до старомодного лифта – я спустился, где-то влез в троллейбус, а затем наконец добрался до гостиничной койки и лег ничком.
* * *
О своих неоправдавшихся поисках и о том, какая громадная пустота вот-вот начнет сосать меня изнутри, я старался попросту не думать. Я постарался впасть в инерцию. Шаг за шагом, только так. Я позвонил Невельским. Я побрился. Я поехал. Я даже старался быть милым – все как раньше.