Портрет и вокруг
Шрифт:
В. Невельский и В. Невельская, как сразу же выяснилось, любили Старохатова. Расписывали Павла Леонидовича лучше не бывает. Он помог им написать сценарий. Замечательный человек! Теперь все это звучало как пародия на мои поиски, этакие (после Олевтиновой) дополнительные плевочки – и эти-то плевочки я теперь собирал (нажимал в нужную минуту рычажок магнитофона), потому что даже такое – по инерции – собирание было хоть что-то. Хоть какое-то дело.
– Скажите! – удивлялся я. – Какой, оказывается, он человечище!
– Да, – говорили Вика и Володя
– И денег не взял!
– Ни копейки, – говорили Вика и Володя.
– А ведь вполне мог быть вашим соавтором.
– Разумеется…
– А вы предлагали ему соавторство?
– Да. Несколько раз.
– Ну, вы подумайте! – всплескивал я руками. – Деньги не взял. Денежки – а они ведь рядом лежали, только руку протяни. Такую сумму не взять. Подумать только!
Невельские тихо переглянулись: не шиз ли я?
– Подумать только! – охал и ахал я, уже не выдерживая разговора, который сам же им предложил.
Внешне поведение мое, видимо, выглядело, как поведение стопроцентного жлоба, который привык жить с жлобами и который рубля не одолжит тебе до завтра. Из тех, кто глотает слюну, когда кому-то повышают оклад на десятку. «Какие деньги! Какое благородство!» – чуть не вскрикивал я. Это была уже самопародия, признак надвигающейся пустоты. Я вдруг почувствовал, что в шаге от истерики, – я даже на миг заглянул в омутные ее глазки: вот она какая. Но проскочил.
В. Невельский и В. Невельская были супруги лет сорока пяти – сценаристы, пишущие о школе и школьниках. У них и свои дети были. И даже трое, а не двое, как в классической семье нынешнего интеллигента. В ту минуту дети школьного возраста смотрели хоккей в дальней комнате. И азартно орали. И время от времени кто-то из них звал на зрелище отца-мать. Это я к тому, что Невельские предмет, о котором писали, знали не вскользь. Любовь подростков. Становление характера на больших переменках. Пиаже и структурное мышление ребенка. И так далее. И так далее.
Плюс ко всему они были симпатичны. И я сидел с ними за столом и юродствовал лишь потому, что не мог в ту минуту не юродствовать. Не скажу, что их фильмы были сверхталантливы. Но это были гуманные и заставляющие поразмыслить фильмы – уже немало. Старохатов помог в хлопотах по их первому фильму. А главное – выстроил «блистательную драматургию» сценария.
– Я знаю, – сказал я, – что он не только по отношению к вам был чуток.
– Правда?
– Я расскажу… – И я рассказал им историю, или, лучше сказать, грустную балладу, о Тихом Инженере и его умершей жене – историю о возникновении сценария, который Старохатов опять же безвозмездно выправил и довел до дела. Володя и Вика не удивились. Оказывается, они знали этот случай.
Помолчали.
– Как приятно, – сказал Володя, – говорить о человеке за глаза хорошее. Ей-богу, это очищает и нас самих…
– И ведь какие деньги! – опять начал я. – Какая сумма!
Вика поморщилась. Володя (очень деликатно) сделал вид, что ничего не слышал, и продолжал:
– Педагогика
– Да, – сказал я с жаром, – ведь это пять тысяч! Если счесть, что сценарий стоит десять тысяч, то Старохатов в каждом случае терял ровно половину. Верно?..
– Верно… Но он тогда об этом не думал, – мягко засмеялся Володя.
– В том-то и дело! – подхватил я. – Истинное благородство!.. Это ж какие деньги по нашим временам – пять тысяч…
Вика опять поморщилась.
Они переглянулись. Володя кротко смотрел на жену: потерпи, родная, ну, пожалуйста, ну что же делать, если он оказался таким мурлом, не гнать же его из-за стола!
– …благородство, – продолжал я, – это же не двадцать рублей и не тридцать? Верно?
Они слушали и кротко улыбались. Обещаю, родная, говорил взгляд мужа, больше ты его у нас в доме не увидишь. Никогда.
– Пять тысяч – это гарнитур «Эвридика», – объяснял я с увлечением. – Плюс финский кабинет. И еще цветной телевизор. И ковер. Даже два ковра, – я показал рукой, – сюда и в детскую…
– Вы, видимо, очень любите обставлять квартиру?
– Что вы, что вы!.. Я просто перевожу полсценария на вещи.
– Зачем?
– Так виднее. Так заметнее… Это же целая гора вещей!
– Вы очень интересно и очень наглядно оцениваете человеческое благородство, – заметил Володя мягко, но уже с ядом.
Именно в этот момент я и почувствовал, что нахожусь на грани истерики. И почему, собственно, на грани, – возможно, это она и была. Истерика. В такой вот своей неброской разновидности. Нервная разрядка как следствие явной и крупной неудачи.
Именно в тот момент я и спохватился.
– До свидания, – сказал я. И встал из-за стола. – Мне пора.
– Я поставила кофе… Посидите еще.
– Спасибо. – И я пообещал милым супругам: – Если буду в Минске, непременно опять загляну к вам.
Они промолчали.
* * *
Я оказался один в купе, и это было скорее плохо, чем хорошо. Одиноко было – и повезло лишь в том, что, пока я ехал, за окном беспрестанно шел снег. Была ночь. И поезд летел, как только может лететь скорый поезд в ночь и в снег.
* * *
Остаться без дела и тем более остаться без дела вдруг – это гнетет. Я был точь-в-точь как скромняга водопроводчик, которого вытолкали в отпуск среди зимы. Ни домино, ни рыбалки и только томящий засос неубитого времени. С утра его дергала теща, потом дергала жена – все время на виду! – потом соседи, потом учителка школьная остановила и промывала мозги насчет туго учащихся детишек. И вот он стоит почти в одиночестве возле зимнего пивного ларька и – кружку, еще полкружечки, еще кружку – и все это не спеша, медленно-медленно, потому что, как ни спеши он, допустим, ради тещи, ради жены и школьной учительницы, все равно времени невпроворот.