Портрет моего мужа
Шрифт:
— То есть…
— Мне кажется, отец заметил этот эффект. Он был умной сволочью. И привел тебя, зная, что ты не заметишь, сколько времени прошло…
Я и вправду не заметила.
Я ведь пытаюсь вспомнить, что видела. Люди без лиц. Много людей, лишенных лиц, но при этом узнаваемых, разных. Мар за спиной.
Или… нет?
— Не пытайся, — покачал головой мальчишка, усаживаясь на краю парапета. И не холодно ему… у меня хотя бы куртка есть, а он в одной рубашке. И пусть солнце, но ведь осеннее, зябкое, а ветерок дует ледяной. — Там словно
Он замолчал, застыл, сгорбившись, подперев подбородок кулаком.
— То есть он меня отвел и оставил?
— Возможно, дал еще что-то. У бабушки хватает… разных интересных зелий. Но тут утверждать не возьмусь. Времени требовалось немного. Спуститься к лестнице. Ему повезло встретить тетку. Она притворялась пьяной, но ему было все равно. Перерезать горло — дело нескольких мгновений… щит укроет от брызг крови. А дальше просто — вернуться и вывести тебя из миража.
Заручившись при этом алиби.
— Это было отчасти импровизацией. Он знал, что Сауле любит проводить время в холле. И не мог допустить, чтобы она рассказала о своих догадках еще кому-то. Как не мог приказать маме. Безумцами не так просто управлять, как кажется. Но теперь он мертв.
— Точно?
Тьма в глазах Йонаса лукаво блеснула.
— Точнее некуда… впрочем, вполне возможно, что душу его не сожрут. И тогда через пару сотен лет одним демоном станет больше. В этом есть своя логика.
Он прикусил губу.
— Я слишком долго вынужден был молчать, теперь вот… мне скоро придется замолчать снова. Я принесу клятву крови. И клятву верности. Я буду признан наследником. Короне не нужен скандал, а вот некромант пригодится.
Снег все-таки пошел.
Крупные белые хлопья падали, медленно кружась, чтобы коснуться кожи и истаять, опалив ледяным поцелуем.
И я вздохнула.
Время… шло.
Кирису становилось лучше.
Так говорили, но он улучшений не чувствовал. Его выводили из забытья. Поили отварами, горечь которых нисколько не притупляла боли. Позволяли удержаться в сознании, чтобы провести очередной допрос, а после отправляли к вездесущему морю.
Море забирало боль.
И говорило, что все еще ждет… море знает, что такое верность. Кирис не верил. Кажется, там, в забытьи, он разговаривал с родителями. Когда оправдывался, когда хвастался, когда просто рассказывал, счастливый, что его слушают. А после приходило осознание, что разговоры эти — всего-навсего бред.
Тогда море смеялось.
Как же… обмануло.
Однажды, очнувшись, он сумел повернуть голову и увидел женщину, которая сидела на стуле. Ей совершенно нечего было делать ни в целительском корпусе, — Кирис еще помнил, с какой неохотой Ганц смирялся с присутствием в своих владениях посторонних, — ни в его палате, ни на этом стуле. А она сидела. Руки сложила на коленях, но пальцы подрагивали, выдавая, что человеку
Это было удивительно.
И море оскорбилось. Оно не позволило Кирису задержаться в сознании. Впрочем, когда он вернулся в следующий раз, женщина не исчезла.
— Мне сказали, тебе становится лучше.
Стоило бы что-то ответить, всенепременно ободряющее, потому что настоящие мужчины, даже умирая, спешат ободрить всех окрестных женщин, но губы склеила жажда, а в голове было пусто.
— И сказали, что ты не умрешь, — она чуть склонила голову набок.
За спиной Эгле было окно.
Простые стекла — Ганц ненавидел витражи, как и все прекрасное в жизни, — и солнце где-то вдалеке. Оно пряталось в сизых клубах туч, но все же делилось светом, и вокруг женщины воздух дрожал.
Плясали пылинки.
— Это хорошо. У меня было только одно чудо. И я его потратила. Не на тебя.
Сама она чудо.
Странная.
Другая.
Не похожая ни на одну женщину, которую Кирис знал. Впрочем, не стоило себя обманывать: знал он не так уж и много. Но она определенно понравилось бы Вельме хотя бы короткими этими волосами, сквозь которые виднеется свежий шрам.
Или мужской одеждой.
Или этой своей привычкой прислушиваться к чему-то, а к чему — попробуй пойми.
— Ты и сам вытянешь. Ваш целитель — невозможная сволочь, но мне кажется, он лучший. Так Корн сказал. Он тоже невозможная сволочь. И меня в это дерьмо втянули с его молчаливого согласия. Или не очень молчаливого.
Ей стоило бы ответить, но… пока Кирис только и мог, что молчать.
— Позвать кого-нибудь?
Нет.
Он не желает видеть ни Ганца, ни начальство, которое вездесущестью своей успело утомить. С него хватит одной этой женщины. Жаль, что донести до Эгле не выходит.
И она встает. Правда… на пороге оборачивается.
— Интересно, — спрашивает она. — А тебе… самому не противно было играть с людьми?
Море смеется.
Оно умеет ценить хорошие шутки.
ГЛАВА 56
Кажется, я что-то сделала не так, иначе откуда это чувство вины?
И обида.
Злость.
Желание причинить кому-нибудь боль? К примеру, стене, которая молчаливо выдерживает мой пинок. Боюсь, здешние стены привычны не только к пинкам. Закричать бы. Или шагнуть со стены. А что, чем не выход? Полная свобода, как я хотела.
— Выпейте, — Ганц возник за моей спиной, и я даже не удивилась.
Молча приняла склянку.
Сделала глоток.
— Девочка будет жить, — это прозвучало почти как обвинение. — Потрясающая регенерация.
Я кивнула.
— Рада…
Правда, прозвучало совсем не радостно. Обида никуда не делась. А еще появилось желание поплакать. Вот прямо сейчас. Желательно уткнувшись в чье-то плечо, чтобы всенепременно сочувствующее. И Ганц, кажется, почувствовав что-то этакое, поспешно отступил.