Портрет с одной неизвестной

Очаковская Мария Анатольевна

Помнится, тогда при входе в гостиную у Милицы просто захватило дух. Чтобы как-то поддержать разговор с молоденькой хозяйкой, так как минут пять ее просили подождать, она похвалила морской пейзаж, висевший недалеко от дверей.

– Как красиво. Это Млет? – поинтересовалась она. На что хозяйка небрежно ответила, что никакой не Млет, а Айвазовский.

Милица остановила машину. Ей вдруг стало холодно.

– Ну и что с того? Человек живет в России уже двадцать лет. Обосновался, купил квартиру, обставил. Да, он богат. Наверное, очень богат. Ну и что? – задала она самой себе вопрос и мгновенно сама же на него ответила: – А то, бестолковая твоя башка, что ему ты тоже про портрет рассказала, когда мы случайно встретились

в землячестве. А то, что ты забыла, с большим удовольствием доскажет Любиш.

27. Частное расследование

Август 20… г., смешанная техника/картон

В последние дни лета жара в Москве наконец спала. По Сретенскому бульвару вокруг подиума памятника Крупской носились вернувшиеся с каникул дети. Еще со школы Павел отчаянно не любил это время – конец августа. От него веяло ранними подъемами, тошнотворной «пионерской зорькой», линейкой в школьном дворе, недочитанным списком классиков, а перед глазами вставала горластая училка по алгебре.

Он сидел на лавочке на бульваре «у Крупы» (так они всегда ее называли) и ждал Миру. Почти две недели прошло с того злосчастного дня, как украли Лизину картину и как он, не полагаясь на расторопность милиции, занялся ее поисками сам.

О Мире, старинной, еще школьно-институтской поры приятельнице, он вспомнил сразу и не пожалел. И Мира, умница, тут же откликнулась, спасибо ей за это огромное.

Она давно и небезуспешно занималась антиквариатом, несмотря на честно заработанный диплом переводчика, арендовала небольшой офис-форпост в ЦДХ, стрелой летала по Москве со встречи на встречу, была завсегдатаем всех модных тусовок, презентаций, выставок, имела кучу знакомых везде, где только можно, и воспитывала великовозрастного балбеса-сына Федечку.

– Опять сессию завалил, гадина, позор на мои седины, в сентябре у него пересдача, а он в Турцию усвистел с какой-то прости-господи, – поделилась она с Павлом. Он привык, что в выражениях Мира не стеснялась, любила, что называется, крепкое словцо, и с легкостью переходила на ненормативный русский. Кстати, когда Павел начал заниматься копией, она была одной из первых, кто с жаром взялся ему помогать с заказами. Хотя главная заслуга, бесспорно, принадлежала Николаю Ефремовичу.

В копиях нуждалась провинция, картинные галереи, краеведческие музеи, создававшие экспозиции в духе нового времени. Обширные связи профессора-искусствоведа очень пригодились. Увы, оригиналов сохранилось немного, да и те в свое время частично ушли на пополнение столичных фондов. Заказы поступали со всей страны: музей писателей-орловцев, Спасское-Лутовиново, Поленово, Клин, Тарханово… За свою работу, – а создание полноценной, «художественно значимой» копии дело непростое и долгое, – Павел, кстати сказать, просил очень немного. Сначала нужно набить руку, а уж потом цену. В среднем на копию у него уходил примерно месяц, после срок сократился до двух-трех недель. Как начинающий копиист Павел брался за все: Левицкий, Репин, Перов, Кустодиев, Серов… Что, конечно, было ошибкой. От такого разнообразия авторских стилей, школ, цветовых решений сносило башку. Что же касается «усыпления своей творческой силы», о которой говорил Николай Ефремович и, как всегда, оказался прав, то с этим пришлось помучиться. Долгое время Павлу приходилось буквально бить себя по рукам, тянувшимся к холсту, чтобы чуточку подправить, «подтянуть» случайную авторскую небрежность, сделать свою копию совершеннее оригинала. Но ничего, привык, справился.

Единственное, с чем Павел никак не мог примириться, так это с чувством уныния, скуки, которое иногда его одолевало. В начальный период работалось ему невесело, как-то механически, монотонно, без полета, «пони бегают по кругу». Честолюбивые юношеские планы «создать такое, чего никогда до него не было» еще не забылись, жили где-то в глубине души.

– Неужели в этом

и есть мое предназначение? – часто спрашивал себя Павел. Мысли его возвращались в недавнее прошлое, заставляя анализировать все, что с ним произошло. Для чего все это было? Почему именно он? Именно с ним? Откуда появился и что означает его страшный дар предвидеть беды людей, которых он писал?

На второй год его жизни копииста на горизонте появился, опять-таки с подачи Николая Ефремовича, оптовый заказчик. Этот колоритнейший дядька представился чуть ли не купцом первой гильдии и главой Екатеринбургского собрания промышленников (на тот момент Свердловску еще не вернули его историческое название). Вид у купца был невероятно театральный: атласная косоворотка, мягкие сапоги, окладистая, расчесанная надвое борода. Перед тем как начать разговор, он достал кисет, заправил в ноздрю щедрую щепотку табаку и раскатисто чихнул. Впрочем, к ряженым в стране к тому времени уже привыкли. Казацкие есаулы и сотники частенько поправлялись пивком у Чистых прудов, а Сталин с Брежневым несли круглосуточный караул на Старом Арбате, позируя за умеренную мзду перед фотокамерами.

Порассказав немного о нынешней жизни купечества на Урале, господин Щекин перешел к делу и повел речь об оформлении недавно выделенного Собранию особняка, парадный зал которого предполагалось украсить портретами выдающихся уральских промышленников, прежних, дореволюционных. Заполучить оригиналы Собранию не удалось, хотя и пытались… и поэтому речь пошла о копиях. Щедрые уральские посулы были очень кстати, и Павел, пожав мягкую короткопалую купеческую руку, отправился в Свердловск.

Работа предстояла большая. Помимо трех Демидовых надо было написать повторы с целой плеяды екатеринбургского купечества из местных музеев: Зотовых, Алексеевых, Собакиных, воротил по части спирта, хлебной торговли, сала и разной другой благодати. Портретная галерея поглотила Павла, и он с головой, со всеми потрохами ушел в работу. Имена признанных мастеров XIX века сменяли малоизвестные, давно забытые фамилии. От иных хроникеров быта уральского купечества не осталось ничего, кроме скромной подписи НХ. Попадались и совсем ученические работы, неумелые, искренние, до смешного наивные в своем желании угодить, подольститься к заказчику. Но как бы то ни было, старые портреты завораживали. Лица, глаза, взгляды, неподвижные, устремленные на него из прошлого, не оставляющие ни на минуту, бередили воображение…

Иной раз густые сросшиеся брови или плотно сжатые губы могли рассказать Павлу о человеке вдвое больше, чем короткие сухие строчки в музейном путеводителе. У Павла даже выработался своеобразный ритуал «знакомства», установления контакта с человеком, изображенным на полотне, – это стало важной, необходимой частью работы.

Подходил к концу второй месяц «свердловского сидения» Павла, когда он начал знакомиться с портретом Ивана Ермолаевича Собакина, уральского золотопромышленника.

Иван Ермолаевич, как значилось в распечатках, выданных ему Щекиным, происходил из крепкой купеческой семьи, но первым из Собакиных решил «мыть золото», так сказать, дерзнул вступить на широкое поле золотопромышленности. От двух браков он имел троих сыновей, двух дочерей и без малого миллионный капитал.

С портрета на Павла смотрел старик, хотя Собакину не было еще пятидесяти, когда он позировал. Типично русское лицо с бронзовым загаром, окладистая борода, широкий нос, густые брови и угрюмые серые глаза. Провинциальная, наивная работа неизвестного художника напоминала парсуну… но что-то странное почувствовал Павел, вглядываясь в закопченный, сильно затемненный фон за спиной Собакина, где едва угадывался ковер с висящей на нем, судя по коротким всполохам бликовавшего металла, саблей (?). От портрета повеяло холодом…