Портрет влюбленного поручика, или Вояж императрицы
Шрифт:
Перед самой опалой Васильев еще успеет заказать портреты жены, ставшей кавалерственной дамой, и свой собственный в новой для себя роли официального государственного деятеля — в мундире, с эполетами, всеми полученными от Павла орденскими знаками, у письменного стола, с пером, в готовой подписать очередной приказ руке. И Боровиковский ничего не оставит в этом полотне от былого романтического флера — деловая обстановка без отвлекающих внимание подробностей, энергичный поворот помолодевшей на добрый десяток лет фигуры, тронутые условно благожелательной улыбкой губы и холодно-испытующий взгляд привыкшего к безоговорочному повиновению человека, способного приказывать и тем более вовремя и без рассуждений повиноваться высшей власти. Сразу после возвращения Александром I Васильеву прежних должностей любящий отец закажет Боровиковскому портрет своей младшей дочери, крестницы Державина, которую удастся спустя четыре года выдать замуж за графа В. В. Орлова-Денисова.
А ниточка опять тянулась к Державину. Конечно, можно было предположить вмешательство Н. А. Львова — очередная модель
Если в портрете Державина Боровиковский не фиксирует внимания на возрастных чертах, по возможности смягчает их, то Астафьев предстает даже старше своих неполных пятидесяти лет — неповоротливый, обрюзгший человек с тяжелым недобрым взглядом. Он уже восемь лет был вдовцом, приняв на себя опеку над братом жены, Евграфом Федоровичем Комаровским. Пережив жену на 37 лет, А. Н. Астафьев остался верен ее памяти и был похоронен в 1823 году рядом с нею, на Волковом православном кладбище в Петербурге. Успехи А. Н. Астафьева по службе были достаточно заметными. Он достиг чина статского советника — обстоятельства, остававшиеся неизвестными и биографам Боровиковского, и сотрудникам Государственной Армянской картинной галереи в Ереване, где хранится портрет. Хотя именно они позволяют составить представление о среде, в которой оказывается художник, делая первые успехи в искусстве портрета.
Вслед за портретом самого А. Н. Астафьева Боровиковский пишет целую галерею портретов Арсеньевых: суворовского генерала Александра Дмитриевича, жены его брата, тоже суворовского генерала, Николая Дмитриевича, их дочерей — Прасковьи Николаевны Ахвердовой, друга А. С. Грибоедова и М. Ю. Лермонтова, Екатерины Николаевны Козловой, Дарьи Николаевны Хвостовой. Другая ветвь арсеньевской семьи шла от троюродной сестры Державина, Катерины Ивановны Арсеньевой-Дятловой, детей которой поэт называл своими племянниками. Среди них также оказываются заказчики Боровиковского — Варвара Ивановна Арсеньева, вышедшая замуж за И. Р. Кошелева. Кстати, муж Катерины Ивановны, состоявший опекуном Московского Воспитательного дома, подобно А. И. Васильеву, был постоянным исполнителем поручений Державина, касавшихся Москвы.
Да, и еще оставался помеченный тем же 1794 годом портрет Новосильцевой — Варвары Ермолаевны, урожденной Тишиной, как по сей день считает имеющий его в своем собрании Новгородский историко-архитектурный музей-заповедник, Екатерины Васильевны, урожденной Торсуковой — по утверждению автора одной из биографий художника, Т. В. Алексеевой. Основания для атрибуции или переатрибуции, но они требовали особого разговора.
О смысле искусствоведения не спорят. И тем не менее этот спор существует, становясь от десятилетия к десятилетию все более ожесточенным, неумолимо захватывающим каждого критика, тем более историка искусства. Мой вкус, мои представления, не соотносимые с законами развития искусства, право на некое любование, абстрагированное от твоего собственного времени и времени возникновения художественного произведения, порхающие над эпохами доверенные искусствоведам каноны красоты, реализма, выразительности или — единственное допустимое в науке право на познание, всегда во времени, в живых и неповторимых обстоятельствах, вне зависимости от субъективных моментов восприятия, пристрастий, симпатий, предпочтений. Мера знания, определяемая не увлекшей тебя концепцией — порядочностью, или иначе — профессиональной совестью, когда желаемое безоговорочно уступает действительному, какие бы великолепные, дорогие душе построения при этом ни рушились. И, само собой разумеется, система доказательств, выявление которой неизмеримо ценнее окончательного вывода, если он не возникает в результате сложнейшего переплетения логических построений, фактов, документальных подтверждений. В работе над наследием портретиста все это приобретает совершенно особое значение.
Имя Варвары Ермолаевны Новосильцевой-Тишиной появилось в каталоге музея не случайно. Правда, портрет как таковой не давал никаких оснований для определения изображенной на нем женщины: ни надписей на обороте холста, подрамнике, ни наклеек. Все ограничивалось полной подписью художника: „Писал Боровиковский 1794 года“. Только никто из исследователей не обратил внимания на ошибку в написании фамилии: Боровиковский неизменно писал ее через „i“, так что остается предполагать, что либо она была поновлена, либо относилась к позднейшему времени. Единственная сохранявшаяся на раме этикетка свидетельствовала о том, что портрет экспонировался на выставке журнала „Старые годы“ и составлял собственность редактора-издателя журнала П. П. Вейнера. Художественный
На Таврической выставке 1905 года рокотовское полотно появилось под № 494 с указанием: „Женский портрет. Работы Ф. Рокотова. Собственность Юрия Александровича Новосильцева, в имении „Кочемирово“, Тамбовской губернии“. Если быть скрупулезно точным, никакой подписи на обороте не существовало — был ярлык на подрамнике с надписью: „Портрет писан рокатовим в Маскве 1780 Году Сентебря 23 дня а мне от рождение 20 лет шест месицев и 23 дня“. Слишком много ошибок для молодой женщины начала восьмидесятых годов XVIII века — столько не делала даже известная своим полным незнанием орфографии супруга А. В. Суворова, „Варюта“ Прозоровская. Но сомневаться в том, что писала ярлык та, кого изобразила кисть Рокотова, судя по содержанию текста, трудно. „Неизвестной“ останется рокотовская модель и на репродукции в журнале „Старые годы“ за апрель 1910 года, иллюстрировавшей статью о художнике Н. Врангеля. Составитель каталога рокотовской выставки 1923 года, И. Э. Грабарь, сочтет возможным расширить название для отличия от слишком многочисленных „неизвестных“ — „Неизвестная в белом платье с голубым бантом“. Выставка „У истоков русской живописи“ 1925 года вернулась к первоначальному названию просто неизвестной, попутно выяснив, что после „Кочемирова“ портрет находился в руках того же владельца в Москве и в 1917 году непосредственно перешел в собрание Третьяковской галереи. Расшифровка имени произошла много позже, в 1941 году, как открытие одного из искусствоведов.
В. М. Мещерина нашла в известном издании „Московского некрополя“ похороненную в московском Новоспасском монастыре майоршу Варвару Ермолаевну Новосильцеву, родившуюся 29 февраля 1860-го и умершую 15 сентября 1815 года. Точное совпадение возраста „майорши“ с возрастом, указанным на ярлыке портрета, а также происхождение портрета из имения Новосильцевых дали основание исследователю утверждать, что Рокотов написал именно ее. Подобный вывод мог бы быть абсолютным, если бы не многочисленные предположения и допуски, которые кладутся в основу рассуждений исследователя. Почему изображенная должна быть непременно Новосильцевой, раз портрет идет из новосильцевского имения? Многие поместья располагали обширными портретными собраниями, хотя бы та же Обуховка Капниста. К тому же в „Кочемирово“ перешла часть собрания Орловых. Младшая дочь В. Г. Орлова, которого писал в свое время Рокотов, вышла в 1799 году замуж за бригадира Д. А. Новосильцева. Супруги жили отдельно от тестя, но именно младшая дочь была во время кончины В. Г. Орлова в его доме на Большой Никитской и унаследовала многое из отцовского имущества, в том числе картины.
Не менее существенный вопрос — почему модель Рокотова должна была быть похоронена именно в Новоспасском монастыре и вообще в Москве. Но главное — можно ли считать выражение „майорша“ простым сокращением от генерал-майорши. Исследователю подобный допуск позволяет найти в том же монастыре могилу мужа неизвестной, поскольку „Московский некрополь“ упоминает о существовании под Покровским собором погребения именно генерал-майора В. А. Новосильцева. Варвара Ермолаевна умерла в 1815 году, тогда как Василий Александрович Новосильцев, располагавший домом у Никитских ворот, в приходе Федора Студита, уже в 1788 году был генерал-майором. Не говоря о том, что предполагаемое исследователем сокращение превратило супругу генерал-майора в жену офицера среднего состава — разница составляла целых четыре класса Табели о рангах, — нельзя говорить и об абсолютном совпадении дат. „20 лет шест месицов и 23 дны“, приведенные в надписи на ярлыке, не соответствуют дню рождения „майорши“ — разница составляет несколько дней. Поэтому применительно к рокотовскому портрету имя Варвары Ермолаевны Новосильцевой может считаться всего лишь предположением, возможно, скрывающим гораздо более важное для биографии художника имя и связи.
Конечно, можно было начинать с внешнего сходства. Рокотовская предполагаемая Новосильцева не имела ничего общего с моделью Боровиковского с портрета, датированного 1794 годом. Четырнадцать лет, отделяющие один портрет от другого, не могли не наложить своего отпечатка на любого человека, но время не в силах и полностью изменить человеческий характер: вместо надменно-насмешливой самоуверенности рокотовского решения — скромная простота героини Боровиковского. У них иная форма лба, разрез глаз, излом бровей и особенно складка губ. У рокотовской „Новосильцевой“ плотно сжатая их полоска скрывает выдвинутую вперед вместе с сильно обрисованным подбородком нижнюю челюсть. У немолодой женщины на портрете Боровиковского слегка вздернутая верхняя губа и мягкая безвольная нижняя, приоткрытая в выражении легкого недоумения, ожидания, неуверенности. Вряд ли она привыкла блистать на балах, скорее, в живой дружеской беседе, может быть, за фортепьяно, с нотами любимого романса. Все в ней не торжество над жизнью, скорее — размышление над ней, сочувствующее, грустноватое, тронутое усталостью зрелых лет. Отсюда сумрачные пятна зелени на фоне, полный набежавшими тенями старый парк, могучие корявые стволы, подчеркивающие хрупкость все еще свежего, освещенного ярким блеском глаз лица.